Товарищ «Чума»#12



Глава 1

Когда я с размаху вонзил сияющее хрустальное сердце прямо в открытую рану демону Хаоса, мне показалось, что сама реальность затаила дыхание, ожидая исхода этой «противоестественной операции». Затем хрустальный артефакт, прикоснувшись к псевдоплоти Раава, вспыхнул ослепительным, почти белым сиянием.
Сердце, которое я всё ещё продолжал сжимать в ладони вдруг дрогнуло и… ожило. Оно не просто пульсировало светом — оно затрепетало, как пойманная в силки птица, и впилось в плоть демона тысячами мельчайших, сияющих нитей-капилляров. Это было похоже на то, как ледяной узор бежит по стеклу, только с куда более стремительной скоростью.
Я резко отпрянул, выдернув обожжённую руку, обожжённую ядовитой кровью демона, а хрустальное сердце осталось там, в его груди, которая, пусть и медленно, но пыталась зарастить чудовищную рану, оставленную ангельским мечом. Раав взревел, но это был уже не рёв ярости, а сдавленный вопль недоумения и постепенно нарастающего ужаса. Он затрясся, его форма, прежде текучая и непостоянная, вдруг начала хаотично дёргаться и пульсировать в такт светящемуся сердцу.
А хрустальный артефакт продолжал врастать в плоть ублюдка. Сияющие сосуды, похожие на волокна чистого света, расползались во все стороны, пронизывая его аморфную плоть. Мне казалось, что они внедрялись в самую его суть, в его хаотическую природу, и несли с собой не физическое уничтожение, а нечто гораздо более страшное для демона Хаоса — они несли с собой Порядок.
Багрово-черная плоть демона бугрилась, покрываясь паутиной мерцающих прожилок, которые пульсировали в такт трепыхающемуся сердцу — сначала робко, потом все увереннее и увереннее. Внедрённое сердце билось.
Каждый удар посылал волну святой энергии по сосудам-проводникам, которые ветвились все дальше и дальше, опутывая внутренности демона, как ползучие лианы опутывают в джунглях руины древних городов. Там, где они проходили, Хаос застывал, упорядочивался, подчиняясь абсолютно чуждой структуре. Это была не магия, не заклинание — это был Процесс. Биологический, алхимический, физический и прочая-прочая-прочая. Это был поистине божественный акт «прививки Порядка» самому Хаосу.
Плоть Раава сопротивлялась, пыталась отторгнуть чуждый артефакт, который стремительно становился частью его самого. Она судорожно пульсировала, вздымалась волнами, пытаясь, так или иначе, раздавить или вытолкнуть артефакт. Но было поздно — внедрённый мною «орган» уже безвозвратно сросся с его сущностью.
Сердце с каждым ударом отвоевывало все новые территории, обращая энергию демона против него же самого, преобразуя ее в чистый, регулярный импульс упорядоченного. Там, где проходили светящиеся нити, плоть Раава теряла свою изменчивость. Она темнела, твердела, покрывалась чем-то вроде растрескавшейся корки.
Его тысяча глаз закатывались, превращаясь в слепые, матовые шары, которые один за другим лопались, истекая чёрным дымом. Я отшатнулся, наблюдая за всем этим ужасом. Но моя поистине безумная идея сработала! Да, черт побери, все прошло даже лучше, чем я себе представлял!
Раав начал оседать, как подкошенный. Его конечности, ещё секунду назад бывшие щупальцами и когтистыми лапами, тяжело ударились о камень, одеревенев и покрываясь сетью светящихся трещин. Он больше не ревел — он хрипел, и из его глотки вырывались клубы белого пара, отчего-то пахнувшие свежестью первой весенней грозы.
Каин и Белиал замерли рядом со мной, наблюдая за немыслимым зрелищем. Архидемон, всё ещё сжимая в обугленной руке потускневший ангельский клинок, смотрел на подыхающего резидента Хаоса с холодным и безжалостным любопытством. Каин же дышал тяжело, его раны дымились, медленно регенерируя, но в его глазах светилось мрачное удовлетворение.
Хрустальное сердце ведьмы больше не было инородным телом в организме Раава. Оно стало его центром, ядром и билось всё чаще и ровнее. И с каждым его ударом ангельский свет пронизывал демона насквозь, выжигая изнутри саму суть Хаоса, замещая её чужеродной, упорядоченной структурой.
Он затрясся, его формы поплыли — оживший артефакт навязывал ему, апологету всего бесформенного и беспорядочного, настоящий Закон. Единый, неумолимый и категоричный. Белиал, наконец-то выронивший ангельский клинок, смотрел на эту «трансформацию», словно заворожённый. Он, как никто, понимал, что для Раава это была не смерть. Это было куда хуже…
И вот он, последний, судорожный «вздох» твари, задумавшей подло уничтожить наш мир. Его тело окончательно замерло, превратившись в громадную, неподвижную глыбу тёмной каменной породы, испещрённой светящимися прожилками. Лишь в самой глубине, в его «центре», пульсировало ровным и неумолимым ритмом хрустальное сердце, победившее безумное воплощение Хаоса в нашей упорядоченной реальности.
Воздух больше не вибрировал от разлитой в эфире силы. Он был чистым, холодным и неподвижным. Я рухнул на колени, вымотанный до предела, а затем завалился на бок. Каин, истекая чёрной кровью, тяжело дышал, прислонившись к стене. Он вытащил из внутреннего кармана какую-то металлическую фляжку и с жадностью припал к её горлышку.
Белиал мокрой тряпкой сполз по стене, возле которой стоял, баюкая второй рукой обугленную дымящуюся руку, в которую врезалась рукоять ангельского клинка. Он упал на задницу рядом с валяющимся на полу мечом, свет которого основательно потускнел. Князь Ада поднял на меня взгляд. В его глазах сквозило безмерное удивление.
— Немыслимо… — хрипло выдохнул он, не отводя взгляда. — Ты… ты навязал ему… Порядок… — Он покачал головой, и в уголке его рта дрогнуло нечто, отдалённо напоминающее самое жуткое в мире подобие улыбки. — Какой же ты… извращенец, ведьмак…
Тишина, наступившая после битвы, была просто «оглушительной». Она давила на уши почище, чем предсмертный рёв Раава. Я лежал на холодном камне и смотрел на извилистые трещины, расчертившие чёрный каменный потолок, чувствуя, как дрожь изнурительного истощения медленно меня отпускает.
— Извращенец? — мои губы едва шевельнулись, слова прозвучали сипло и отчуждённо, будто их произнёс кто-то другой. — Это был наш единственный шанс на миллион! На его месте легко мог быть кто-нибудь из нас, либо все вместе…
— Пф-ф! — Белиал издал короткий, похожий на шипение, звук, который мог сойти за смех. — Превратить эту безумную и неуправляемую силу в неподвижный булыжник? Да ты страшный человек, ведьмак! Так изощрённо надругаться над Хаосом мог только Он! — И Эрц-герцог Ада многозначительно ткнул пальцем в потолок.
— Он не человек, демон, а ведьмак! — хрипло бросил Каин, отрываясь от фляги. Чёрная кровь запеклась у него на подбородке. — Или ты забыл, что это значит? Ведьмак — ведающий! Он не искал изящных решений. Он искал работающие.Раав сдох, а наш мир — цел. Всё остальное — дерьмо собачье! — И упырь швырнул опустевшую флягу в сторону каменной кучи, бывшей некогда демоном Хаоса. Жестянка с сухим стуком отскочила от его окаменевшей плоти.
— И правда! — согласился Белиал. — Слышь, ведьмак, я готов поручиться за тебя перед Люцифером, чтобы он сразу произвел тебя в Рыцари Преисподней, не дожидаясь твоей кончины…
— Нет, уж — увольте! — поспешно перебил я демона. — Пока, как-нибудь, обойдусь. — Я с трудом поднялся на локте. Тело ныло так, будто меня самого прогнали через грёбаную камнедробилку.
— Ну, как знаешь, ведьмак! Смотри, не пожалей…
Слова Белиала «повисли в воздухе», а от его обгоревшей руки разило палёной свининой и тяжёлым духом. Я хотел что-то ответить, но мир вдруг накренился, и меня с новой силой затрясло от пережитого напряжения.
Внезапно тишину разорвал непонятный треск. Тихий, сухой, как от сломанной ветки. И, что характерно, шёл он от окаменевшего тела Раава. Мы замерли, как один. Белиал инстинктивно рванулся к своему клинку, но тут же втянул воздух сквозь сжатые зубы от боли в обугленной руке. Каин с рычанием оттолкнулся от стены, приняв боевую стойку — запас крови из фляги его основательно взбодрил.
Мы все с тревогой уставились на каменную глыбу. Не знаю, как у других, но мне показалось, что светящиеся прожилки стали пульсировать ярче. Раздался ещё треск. От массивной каменной формы отделился небольшой осколок и с сухим стуком покатился по полу, оставляя за собой след искрящейся пыли.
— Он что… возвращается? — с ужасом просипел я, пытаясь встать на колени и чувствуя, как адреналин снова заливает моё измождённое тело жгучим «ядом».
— Нет, хвала Тьме! — безжалостно и точно констатировал Белиал, не сводя глаз со светящейся пыли. Его взгляд стал чрезвычайно сосредоточенным. — После «заражения» Порядком, этот ублюдок сначала кристаллизовался, а теперь, похоже, он просто разрушается…
Белиал был прав насчет кристаллизации! Я вспомнил, что кристаллы являются самыми упорядоченными структурами среди твердых тел, поскольку их атомы, молекулы или ионы расположены в точно повторяющемся трехмерном порядке, формируя кристаллическую решетку.
Эта упорядоченная структура определяет жесткость, устойчивость к деформации и другие физические свойства кристаллов, в отличие от аморфных тел, где частицы расположены хаотично. Пока я размышлял, ещё несколько осколков откололось от главной глыбы. Светящаяся пыль висела в воздухе, медленно оседая на камни, на нас, мерцая зловещим, неземным светом.
— Что это значит? — Каин внимательно посмотрел на продолжающую растрескиваться глыбу.
— Это значит, — Белиал медленно поднялся на ноги, убрав здоровой рукой потускневший ангельский клинок на слово, — скоро от этого дерьма останется только пыль… Странная блестящая пыль… — задумчиво проговорил демон, но мы с Каином его не услышали.
Треск усиливался, нарастал, напоминая теперь не просто сломанные ветки, а громко лопающийся лёд на замерзшей реке. Каменюка полностью покрылась паутиной тонких светящихся трещин, и с каждым новым звуком окаменевшая плоть Раава теряла форму, осыпаясь на пол мелкими сияющими камешками и всё той же пылью.
Я невольно прикрыл лицо рукой — пыль жглась, будто крошечные иглы впивались в мою кожу. Белиал резко отступил назад, а Каин зарычал, подняв воротник плаща — вампиру эта пыль причиняла еще бо̀льшие неудобства.
— Не вдыхай это! — рявкнул демон. — Она опасна!
Но его предупреждение запоздало — я уже почувствовал металлический привкус крови на языке, а в груди что-то глухо заломило, вызывая харкающий кашель. Неожиданно глыба вздрогнула, словно кто-то долбанул её изнутри. А в следующее мгновение она «взорвалась».
Не с огнём, не с грохотом, не с треском, а с тихим, практически беззвучным распадом. Сотни осколков рассыпались во все стороны, но, не долетая до нас, они растворялись в воздухе, как дым. Лишь мелкая сверкающая пыль оседала на полу, ещё несколько секунд мерцая, словно звёздная пыль, прежде чем окончательно погаснуть и исчезнуть.
Мне тут же стало намного легче, как и всем остальным, словно вся ядовитая пыль действительно исчезла, как и сам окаменевший демон.
— Ну вот, теперь никто не скажет, что мы не умеем прибирать за собой… — Каин первым нарушил молчание, попытавшись пошутить, чтобы разрядить обстановку.
А вот Белиал не смеялся. Его взгляд, прикованный к тому месту, где минуту назад лежал демон Хаоса, был весьма настороженным. Я понял, он опасался возврата Раава, и что этот чёртов уродец сумеет восстановиться даже из собственной пыли.
— Ведьмак… — Князь Ада обернулся ко мне, и я впервые за всё наше знакомство услышал в его голосе что-то, отдалённо напоминающее уважение. — Похоже, что ты сумел развеять «по ветру» саму его суть! Он больше не существует…
Я хотел отшутиться, сказать что-то вроде «видимо, повезло», но ком в горле мешал мне говорить. Потому что я вдруг понял — этот взгляд Белиала, эта практически незаметная дрожь в голосе (но мой эмпатический дар не обмануть) — это страх. И страх даже не передо мной, а перед тем, что я «случайно» сделал. Ведь до этого окончательно уничтожить демона Хаоса не удавалось никому.
Но вместо этого я посмотрел на свою руку, где ещё чувствовалось легкое, будто фантомное, жжение.
— А пыль? Почему она причиняла боль?
— Осколки его сущности, — прошептал Белиал. — Мельчайшие, но всё ещё несущие в себе отпечаток и Порядка, и Хаоса одновременно. Очень ядовитая смесь.
Я уже было окончательно выдохнул, но расслабиться не удалось и в это раз. Словно в насмешку на моё желание, фундамент древнего замка ведьмы вздрогнул. Глухой, низкочастотный гул, исходивший не из какого-то определенного места, а отовсюду сразу, заставил трястись стены, пол и потолок.
— Что еще? — прошипел Каин, втягивая голову в плечи и стараясь увернуться от сыпавшегося с потолка мусора. — Землетрясение?
— Хуже… — Голос Белиала прозвучал непривычно глухо. Он смотрел куда-то сквозь нас, его демоническая сущность, казалось, улавливала что-то, что было недоступно нашим чувствам. — Я чувствую, что грядёт нечто…
— Опять нам очередное дерьмо разгребать? — возмутился Каин, но его слова заглушил усиливающийся гул.
Гул перешёл в низкий, дребезжащий вой, словно сама земля стонала в предсмертной агонии. И тут до меня дошло — это не землетрясение и не магия с колдовством — это предсмертный вопль. Мать Змеиха умирала.
— Чёрт! — вырвалось у меня, и я бросился к дверям, забыв обо всём: о только что уничтоженном Рааве, о ядовитой пыли, о страхе Белиала и обо всей остальной, совершенно не важной «ерунде».
Ладно, демон Хаоса повержен, но какого дьявола я забыл о ней? Без её помощи у меня бы ничего не получилось. И я был готов ей помочь, но… Каин и Белиал метнулись следом, но я уже выскочил в коридор. Там, меж искорёженных стен и потолка, среди дымящихся руин, лежало её гигантское змеиное тело — величественное и могучее, некогда вселявшее ужас в иных древних богов.
Но теперь оно было ужасно искалечено. Её чешуя, некогда переливавшаяся, как тёмное золото, потускнела. Кровь — густая, почти чёрная — сочилась из глубоких ран, оставленных Раавом. Её глаза, обычно горящие холодным, бездонным светом, теперь помутнели, словно прикрывшись непрозрачной плёнкой.
Я подбежал и упал рядом с её гигантской головой, судорожно пытаясь вспомнить хоть какое-то заклинание, хоть что-то, что могло бы её излечить.
— Потерпи немного, Мать… Сейчас я тебя подлатаю… — сбивчиво бормотал я, привычно кастуя своё универсальное целительское заклинание.
Конструкт за конструктом я всаживал в чудовищно переломанное тело древней богини, но они, отчего-то, совершенно не оказывали на неё никакого действия.
— Но почему? — в сердцах воскликнул я, продолжая монотонно насыщать Мать Змеиху собственными заклинаниями.
Но Белиал уже стоял сзади и молча качал головой, и его молчание было красноречивее слов.
— Нельзя ничего сделать? — спросил я, уже зная ответ.
— Не трать силы, ведьмак — это бесполезно, — произнес Каин. — Твои целебные заклинания на неё не подействуют. На меня — да, а вот на неё — нет.
— Но почему? — вновь повторил я свой вопрос.
— Потому что она никогда не была человеком, — пояснил упырь. — Так же твои целебные заклинания не подействуют на нашего краснорожего дружка, — усмехнулся Каин, имея ввиду демоническую форму Белиала, — он тоже не удостаивался этой великой чести — быть человеком.
— Но как ей помочь?
Мать Змеиха слабо повернула голову, поймав мой взляд.
— Не ф-фини с-ссеп-пя, ф-федьмак… — тихо прошипела она. — Ты с-сделал… ш-што с-смог. А я… я уш-ше даф-фно ш-шла к с-своему неис-сп-пеш-шному конс-су…
— Но… что я скажу Лихоруку… — Я стиснул зубы. — Он же только тебя обрёл…
— Мой с-сын… Да… — В её глазах мелькнуло что-то похожее на нежность. — Он даф-фно уш-ше приф-фык оп-пх-ходитьс-с-ся бес-с-с меня. И ему п-польш-ше не нуш-на мать-с-с-смея… Ему нуш-шен… п-прат… — Последние слова она прошептала так тихо, что я едва расслышал.
— Мой братишка Лихорук, — мою душу согрели воспоминания об этом одноглазом существе, действительно ставшим мне названным братом, — я не забуду о нём, и позабочусь, Мать Змеиха… Клянусь!
— Я с-с-снаю… С-с-перех-хи ех-хо…- прошипела она напоследок, а потом её дыхание остановилось, обдав меня благоухающим древесным ароматом — теплым, сладковатым и бархатистым, с бальзамическими нотками и землистым оттенком.
И вместе с этим ароматом сандалового дерева из «чрева» бывшей богини вышло что-то древнее, тёмное и неимоверно могучее. А потом… даже не могу толком описать, что со мной произошло. Словно кто-то вывернул мои внутренности наизнанку и в каждый нерв вбил раскалённую иглу. Боль не просто резала — она поглотила всё, сжигая разум, превращая мой мозг в бесформенный кровавый фарш.
Заклинания, конструкты, дары и таланты, мысленные барьеры, тренировки ведьмака… Всё шло к чертям и ничего не помогло. Я чувствовал, как «оно» вползает в меня — древнее, чужеродное, безумное. Оно заполняло каждую клеточку моего многострадального тела. И моё сопротивление не приносило никакого ощутимого результата. А потом боль буквально разорвала меня в клочья, и я рухнул в темную пустоту безвременья.



Глава 2

Острая, огненная агония сменилась леденящей и абсолютной пустотой. Я не существовал. Не видел, не слышал, не чувствовал. Лишь слабое, отдалённое эхо того, что когда-то было моим «я», барахталось в этом небытии, пытаясь понять, живой ли я, или это и есть она — моя очередная смерть. Но я мыслил, а, следовательно, по утверждению Рено Декарта — продолжал существовать.
Сколько прошло времени до того момента, когда медленно, словно сквозь толщу мутной воды, ко мне начинал просачиваться свет и возвращаться ощущение собственного тела. Тяжёлого, чужого, налитого свинцом и, что самое странное, одновременно наполненное невероятной и дотоле неизведанной силой, к которой я не знал, как подступиться.
Я лежал на спине, уставившись в закопченный и покрытый трещинами потолок коридора в подземелье старого замка ведьмы. В ноздри ударил всё тот же сладковатый запах сандала, но теперь он смешивался с гарью и пылью.
— Дыхание ровное. Похоже, выживет наш ведьмак, — проговорил где-то рядом словно бы безразличный ко всему голос Каина. Но мой эмпатический дар подсказывал, что это совсем не так.
— Удивительно, — отозвался бархатный бас Белиала. — Я бы поставил на то, что его разорвёт в клочья. Хоть организмы ведьмаков и весьма крепки, но не настолько же, чтобы вместить в себя это…
Я попытался шевельнутся, и по моим жилам прокатилась новая волна боли, уже не сокрушительно острой, а «тупой», как после длительного запоя с несвоевременным опохмелом. Не подумайте, что это со мной было — шапочные знакомые, пережившие неоднократное погружение в «синюю» яму, делились своими впечатлениями.
Я застонал? Или нет? Не знаю. Но какой-то звук я всё же издал, потому что два мутных силуэта склонились надо мной. Каин смотрел с холодным научным интересом, словно на редкий экспонат. Белиал же — с тяжёлой, незнакомой тенью на лице, в котором угадывались черты его демонической сущности.
— Ну что, поглотитель богинь, как себя ощущаешь? — с ехидной улыбкой поинтересовался упырь.
«Какой еще поглотитель?» — Я попытался что-то сказать, но вместо слов из горла вырвался лишь нечленораздельный хрип.
Мир плыл перед глазами, двоился, накладываясь сам на себя. Я видел каменные стены, но одновременно с этим как будто видел их насквозь, ощущал каждую трещину, каждый камень, мог легко определить качество и происхождение породы этих камней…
Я слышал дыхание Каина и Белиала, но вместе с тем улавливал тихое шуршание мышей в дальних уголках подземелья, скрежет песка под чьими-то когтями за мили отсюда, жужжание насекомых на лужайке возле замка… Да и много еще чего, у меня от этого голова пухла.
Не так давно, когда я только-только заполучил ведьмовской дар, я тоже испытывал нечто подобное. Так что, какой-никакой опыт на этот счет у меня имелся. Однако, те ощущения, которые я испытывал сейчас, были мощнее на несколько порядков, и поэтому почти несопоставимы.
А еще Знания. Именно так — с большой буквы. Их было слишком много, и они переполняли мою многострадальную голову, грозя расколоть её на куски. Это был настоящий бескрайний океан, в котором я тонул, рискуя никогда не добраться до берега. Память о древних тайнах нашего мира, чудовищно сложные схемы конструктов-заклятий, забытых еще до возникновения человечества, вкус праха древних цивилизаций…
И сквозь это нагромождение информации пробивалось еще что-то… Чужое, тёмное и мудрое, огибающее «острова» моих собственных воспоминаний, как настоящая бурная река. Её память. Её сущность. Её непомерная длинная по человеческим меркам жизнь… Я зажмурился, пытаясь отгородиться от всего, но это не помогало. Картины вспыхивали у меня в мозгу сами собой.
Безмятежная тишина подземного мира, длящаяся тысячелетиями, а то и миллионами лет… Сладкий сон в тепле вулканических жил… Вкус солнечного света, вобранного корнями гигантских деревьев… Первые двуногие твари, бегающие по склонам… Их примитивные обряды и невероятная, дикая воля к жизни… Боль от острых укусов первого божка-противника, осмелившегося оспорить её владычество… Сын… такой странный… такой чуждый, но свой…
Лихорук. Это имя, как якорь, вернуло меня в настоящее. Я с силой выдохнул и заставил себя сесть. Мир закачался, но на этот раз я удержал равновесие. Руки сами собой вцепились в виски, будто пытались удержать череп от раскола.
— Тише, ведьмак, тише! — участливо произнёс Белиал — в его голосе прозвучало предостережение. — Не дёргайся и не гони волну! Ты теперь…
— Ты теперь не просто ведьмак, — упырь осторожно хлопнул меня по плечу. — Тебе нужно заново научиться жить в новом качестве.
— А она? — Я сглотнул ком в горле. — Она…
— Она ушла, — резко закончил за меня Каин. — Зато её «наследие» теперь твоё. Весь её опыт, вся её мощь и память! Поздравляю — ты стал уникальным существом, ведьмак. Этаким «гибридом»: ведьмак — личинка нового божества.
Его цинизм был как ушат ледяной воды. Я — личинка нового божества? Вот только этого мне сейчас не хватало! Я всё ещё был ведьмаком. В моём сознаниидо сих пор был заперт первый всадник. Но теперь всё это дерьмо было погребено под лавиной иного, божественного порядка. Я стал «сосудом», хрен его знает как еще не треснувшим под тяжестью нового содержимого.
Не знаю зачем, но я пристально посмотрел на свою руку. Она выглядела как прежде, если не считать, что кожа на тыльной стороне ладони на мгновение отлила тёмным, почти чёрным золотом, и мне почудился призрак узора из чешуи. Но иллюзия тут же исчезла.
— И что теперь? — спросил я сам себя шёпотом.
— Теперь, — Белиал тяжело поднялся, его тень на стене на мгновение обрела рогатые очертания, — тебе, для начала, просто нужно оторвать задницу от пола. А не лежать, наматывая сопли на кулак.
Каин коротко и сухо кивнул, видимо, соглашаясь с архидемоном. Всё верно — большой путь начинается с одного малого шага. Только нужно его сделать! Я сгрёб остатки воли в кулак и, шатаясь, поднялся на ноги. Ноги подкосились, но я устоял.
Мы стояли в гробовой тишине, взирая на пустое место. От великой Матери Змеихи, повелительницы земных глубин и древней магии, не осталось ничего. Ни могучего тела гигантской змеи, ни эха её шипящего предсмертного вздоха. Только мы трое, отягощенные нелёгким знанием того, что даже, казалось бы, вечное, может быть легко обратимо в ничто.
Тишина была густой, тягучей и неестественной. Воздух, еще недавно вибрировавший от колоссальной энергии и заставляющий сотрясаться в конвульсиях саму землю, теперь застыл, как вода в ледяной глыбе. Мы молча смотрели на оплавленный камень, на пустоту, где только что закончила свое существование древняя сущность, почти ровесницу самого мира.
— Ничего не осталось… — наконец, прошептал я. — Ни пепла, ни праха. Как будто ее и не было.
— Ошибаешься, ведьмак. — Каин ткнул пальцем мне в грудь. — Ты ее «ходячий мавзолей». И ее наследие. Она растворилась не в ничто, а в тебе.
— И что мне со всем эти «наследием» делать?
— Я уже говорил — учиться им управлять! — напомнил Каин. — А это совсем непросто контролировать такой дар. Если не научишься — сгоришь к чертям собачьим! Твоя «божественность» пожрёт тебя самого. Сейчас у тебя начнёт перестраиваться обмен веществ, и жутко захочется жрать.
Он был прав. Голод накатил внезапно, жгучей волной, сметая остатки любых философских терзаний. Нечто подобное я тоже уже испытывал, когда организм обычного простака перестраивался на ведьмачий. Только уровень глобальности сейчас зашкаливал — я реально готов был сожрать слона целиком!
— Сущности такого уровня не могут довольствоваться обычной человеческой пищей, — продолжал поучать меня Каин. — Перво-наперво тебе нужно научиться питаться невещественной пищей — энергией…
— От солнышка лучистого питаться? — хохотнул я. — Так в меня солнечные батареи как-то позабыли вмонтировать.
Каин и Белиал переглянулись, видимо не догнав смысла последней фразы.
— Можно и от солнышка подпитываться, — вполне серьёзно ответил упырь. — Были в истории подобные сущности. Не одно и не два, а куда больше — Ра у египтян, Гелиос у греков, Хорс у славян, Аматэрасу в Японии, Сурья в Индии и Инти у инков. Самое сладкое для божества, конечно — это энергия Веры, но… — Он развел руками. — С верной и преданной паствой будут проблемы — её теперь днём с огнём не сыскать.
— Теперь тебе прямая дорога к нам — в Ад, — довольно рыкнул Белиал. — Все ваши, «ложные боги», кто «выжил» — стали бесами[1]. А это, между прочим, первый чин[2]! Мы поможем тебе определиться и с энергией, и с питанием… Как-никак, не первый век с этим работаем!
Его слова повисли в ледяном воздухе, тяжелые и неумолимые. «Первый чин». Звучало, как приговор и признание одновременно. Я давно перестал быть человеком, не был больше ведьмаком, да и богом не стал. А стал… бесом. Мне предлагали стать уже не новобранцем в армии Тьмы, а одним из её генералов.
Белиал, удовлетворенный моим ошеломленным молчанием, обнажил в ухмылке крепкие зубы. Каин же, напротив, смотрел на меня с привычно невыразительной физиономией.
— Не зацикливайся на титулах, — посоветовал он. — «Бес», «бог» — это всего лишь слова. Важна суть. А суть в том, что твой новоприобретенный дар заставит тебя рычать от голода. Через час ты будешь готов сожрать любую гадость, а через два — начнешь пожирать собственную плоть. Нужно срочно найти тебе пищу!
— И где же мы её найдём? — голос мой звучал хрипло и глухо. Голод уже не был просто ощущением — это был животный инстинкт, выжигающий всё остальное. — Здесь нет ничего существенного, что можно было бы пустить в пищу.
— Ошибаешься, бес, — Белиал лениво усмехнулся. — Для таких, как ты, здесь найдётся, чем заглушить голод. Пусть и ненадолго. Эти каменные стены веками впитывали страхи, боль, отчаяние и злобу тех, кого замучили в этих казематах. Это тоже энергия… Слабая, но всё же. Начни с этого — попробуй её поглотить.
— Как? — Я был в полном недоумении. — Предлагаешь стену полизать? — не смог я удержаться от тупой шутки.
— Закрой глаза, — не обращая внимание на мою реакцию, произнёс демон. — Забудь о них. Смотри тем, что теперь есть внутри тебя. Ищи не «форму», но силу. Потянись к ней. Вдохни. Почувствуй, что она есть.
Я послушался. С трудом отгородившись от всепоглощающего чувства пустоты в желудке, я сосредоточился. Сначала ничего. Затем — едва уловимое мерцание. Не свет, а скорее, тени старых эмоций, намертво впечатанные в камень. Холодный ужас пленника в глубине темницы. Горячая ярость вражеского воина, которого так и не сумели сломить ни чудовищные пытки, ни психологическое давление. Боль и страдания, мучения и надежды, всё это висело в воздухе тончайшими паутинками невидимой энергии.
И я просто… глубоко вдохнул разлитую в подземелье силу, втянул её в себя Я не понял, как это сделал. Как будто сработал инстинкт. Это было похоже на глоток ледяного воздуха. Он обжёг мне горло, но не принёс насыщения. Хотя, на какое-то время, острые когти голода чуть ослабили хватку. После этого я открыл глаза.
— Получилось, — констатировал архидемон. — Криво, неэффективно и жалко. Но этого мизера хватит, чтобы не сдохнуть по дороге.
— По дороге куда? — спросил я, чувствуя терпкий привкус чужих страданий на языке.
— Туда, где пища сама найдёт тебя, — Белиал ткнул пальцем в сторону лестницы, ведущей из подземелья. — В мир. Люди — неиссякаемый источник сильных эмоций. Их не нужно даже специально выискивать. Они сами носят их в себе, щедро изливая на своих близких. Страх, гнев, ненависть, отчаяние… Это твой новый хлеб, ведьмак. Пока ты не найдёшь лучшего источника энергии. Приятного аппетита.
«Так я теперь еще и грёбаный энергетический вампир?» — Мелькнула в голове очередная тупая мысль.
Мы двинулись прочь из подземелья, и каждый мой шаг отдавался в моей голове странными ощущениями. Мне казалось, что я чувствовал горячее раскалённое сердце самой земли, ощущал медленное, величавое течение магмы, слышал шепот корней деревьев…
Возможности и чувства древнего хтонического существа потрясали воображение. Они переплетались с моими собственными, создавая поистине сюрреалистические «картинки» в моём мозге. Выбравшись из подземелья, я бросил неосторожный взгляд в окно.
Всё вокруг буквально «пылало» радужным разноцветьем. Каждая травинка, каждый лист, каждый куст или дерево (я уже молчу о животных и людях) излучал собственное свечение — ауру жизни, тепла, магии. Я видел мир глазами существа, умеющего улавливать саму суть вещей. Это было прекрасно и невыносимо одновременно. Головная боль, тупая и настойчивая, снова начала сверлить мне виски и бить молотком по темечку.
Белиал, шагавший впереди, обернулся и прищурился.
— Ага, вот и первый побочный эффект. Зрение божества, так сказать. Привыкнешь, со временем. Ну, или сойдешь с ума. Советую выбрать первый вариант, — «изящно» подколол меня Князь Ада.
Я молча кивнул, зажмурился, пытаясь отфильтровать этот бесконечный водопад информации, реально меня терроризировавший. Постепенно яркость стала спадать, оставляя после себя более привычную, но все же измененную картину мира. Теперь я видел больше, гораздо больше, чем будучи ведьмаком.
Мы шли по лестнице к покоям чертовой ведьмы, из-за которой я и вляпался во всё это дерьмо, и я понимал, что моя старая жизнь осталась там, в том подземелье, уничтоженная дыханием умирающего божества. Впереди была неизвестность, а внутри бушевала сила, которую я не понимал. А мне еще предстояло её обуздать.
Но под слоем страха и смятения, где-то глубоко-глубоко, змеился холодный и уверенный поток мудрости Матери Змеихи. Чужой, темный и бесконечно древний. Он не давал советов. Он просто был, говоря, что всё проходит. Пройдёт и это.
Дверь в личные покои ведьмы, вырезанная из черного, отполированного до зеркального блеска дерева, была не заперта. Белиал, не церемонясь, толкнул ее, и створки бесшумно распахнулись, впуская нас в полумрак. Окна были занавешены тяжелыми бархатными шторами, не впуская в комнату утренние солнечные лучи.
Воздух в покоях ведьмы был густым, сладким и пряным — смесь дорогих благовоний, высушенных трав и чего-то металлического, напоминающего о пролитой крови. Большую часть будуара занимала роскошная огромная кровать, заваленная многочисленными шелковыми подушками. По всему полу, застеленному мягким ворсистым ковром, скрадывающим звук наших шагов, валялись разрозненные страницы магических гримуаров, сплошь испещренные многочисленными пометками.
Но мое внимание, как и внимание моих спутников, привлекло неподвижное тело, лежащее навзничь. Я узнал её по одеждам, когда она предстала перед нами в виде фантома. Ведьма. Изабель. Та, что едва не пустила в расход целый мир, продав свою душу демону Хаоса.
Она была мертва. Я понял это сразу — её бренная оболочка была пуста. Ни души, ни праны. Ее темные волосы раскинулись вокруг бледного лица, а широко раскрытые глаза смотрели в потолок с выражением величайшего изумления. Она явно не рассчитывала, что сегодняшняя ночь будет последней в её непомерно длинной (по человеческим меркам) и проклятой жизни.
Но самое жуткое и неприятное во всей этой картине находилось в глубоком вырезе её великолепного платья из парчи и бархата, меж двух её крепких грудей… Там зияла дыра. Аккуратный разрез, будто сделанный опытным хирургом. Ребра были раздвинуты чуть в стороны, обнажая пустую грудную полость. Сердца там не было. И я прекрасно знал, где оно оказалось в итоге.
— А эта сука нас опять провела, — изумленно рыкнул Белиал, окинув взглядом ведьму, — даже сама этого не ожидая. Её душа не попадёт в Ад. И ни я, ни Люцифер, не сможем насладиться её заслуженными мучениями… — с сожалением, сквозившим в его голосе, произнёс архидемон.
— Почему? — не понял я.
— Ты не только разорвал все её прошлые «тёмные связи», — ответил Князь Ада, — но заодно и отбелил её душу с помощью Сердца Утренней Зари.

        [1] В христианской традиции к бесам причислены языческие божества, то есть слово было синонимом слова         демон        . «Повесть временных лет» начала XII века сообщает, что Перуна свергли с горы «для поругания беса, который обманывал людей в этом образе». С бесом отождествляется Велес в житии Авраамия Ростовского XV века.      
[2] Исходя из того, что демоны — в основном падшие ангелы, некоторые демонологи (И. Вейер, Р. Бертон) предположили наличие в Аду системы из девяти чинов, подобной ангельской иерархии Дионисия. И первый чин это псевдобоги (языческие божества), те, кто выдает себя за богов.



Глава 3

— Сердце Утренней Зари… оно сожгло все ее грехи, — продолжил Белиал, с отвращением разглядывая распахнутую грудную клетку трупа. — Все её злодеяния, проклятия, вся её чёрная магия, её ведьмовской дар… всё это было испепелено Благодатью, когда ты засунул кристалл в её сердце. От скверны не осталось и следа. Осталась лишь… чистая, девственная душа, готовая к незамутнённой реинкарнации или, возможно, даже к чему-то более возвышенному. Вот, сучка, она всё-таки избежала возмездия за предательство! — вновь повторил он.
Архидемон в сердцах пнул ногой роскошную бархатную подушку, и та, взметнувшись, грузно шлёпнулась об ковёр. Тишина в комнате стала тягучей и зловещей, нарушаемая лишь почти осязаемым физически скрежетом зубов Эрц-герцога Ада.
Я смотрел в пустые глаза Изабель. В них не было ни ужаса, ни боли — одно лишь чистое, незамутнённое недоумение. Она словно в последний миг увидела нечто настолько невероятное, что даже её изощрённый ум не смог этого переварить.
— И всё-таки она поплатилась, — после небольших размышлений произнес я. — Она планировала жить вечно, быть владычицей, да что там — богиней Хаоса! А что в итоге? Бесславная смерть, пусть и лёгкая… Конечно, ей бы помучиться основательно в Аду, чтобы осознать, что она чуть не натворила…
— Осознание? Да что ты знаешь о настоящем раскаянии? — презрительно фыркнул Белиал. — Это была бы симфония страдания, растянутая на тысячелетия! А теперь… — Он тяжело вздохнул, сменив гнев на утомленное раздражение.
Демон еще раз обвел взглядом покои ведьмы, погруженные в полумрак и скользнул глазами по неподвижному телу.
— Что ж, наша миссия, по большому счету, исполнена. Мир спасен! Ура-ура! — произнёс он с горечью в голосе. — Но главный трофей ускользнул. Люцифер будет недоволен. Мне пора возвращаться…
Белиал повернулся к огромному зеркалу, занимающему едва ли не целую стену и щелкнул пальцами. Гладкое стекло, прежде отражающее лишь наши фигуры и интерьер будуара Изабель, неожиданно полыхнуло кровавым туманом. Когда он рассеялся, в нем вместо отражения переливались уже знакомые мне багровые небеса Преисподней.
По стеклу пошла мелкая рябь, словно зеркало превратилось в воду, которую будоражил легкий ветерок. Рябь исчезла так же быстро, как и появилась, открыв нашим взорам открытый портал в Ад. Оттуда пахнуло серой, пеплом и ледяным ветром девятого круга.
Белиал сделал шаг к «зеркальному проему», затем остановился и оглянувшись, посмотрел на меня через плечо. Его глаза-угли тлели в полутьме.
— Ну что, счастливый пожиратель богов? Пойдешь со мной? В Аду для тебя найдется особое местечко. Ты стал мне интересен. Очень. Там, — он кивнул на портал, — тебя научат, как не сгореть от полученной силы. Достойных наставников у нас хватает, — он оскалился в ухмылке. — Я бы посоветовал Молоха… Но ты можешь выбрать кого-нибудь из своих, славянских богов…
Молчавший до сего момента Каин, чья тень казалась самой темной и плотной в этой комнате, неожиданно покачал головой. Никаких эмоций и на этот раз не отразилось на его каменном лице, но я понял, что он бы мне этого делать не посоветовал. Понял это и Белиал, но тоже ничего не сказал.
На мне скрестились оба взгляда — демона и упыря. Давление выбора навалилось тяжелым грузом. Идти с повелителем Ада? Да ну нах! Я этот вариант даже и рассматривать не буду. Хотя есть риск закончить собственную жизнь очень и очень быстро. А в Аду действительно найдутся «достойные» наставники, которые обучат…
— Благодарю за предложение, князь! — Я сдержано поблагодарил демона. — Но мой путь не лежит в Преисподнюю. У меня свои долги и свои счеты, которые не решить в Аду. Так что — нет! — Я решительно выдохнул. — Я не пойду с тобой! — Я выпрямился, глядя на разочарованную рожу Белиала. — Я разберусь с этим… даром… сам.
Белиал пристально смотрел на меня пару секунд, затем пожал плечами с преувеличенной небрежностью.
— Твой выбор. Надеюсь, поистине бесценный дар Матери Змеихи не разорвет тебя на куски в первую же ночь. Это будет зрелищно, жаль, я не увижу. Что ж… До следующего раза, ведьмак. Уверен, наши пути еще не раз пересекутся. Мир становится слишком маленьким и тесным для таких, как мы.
Закончив на этом, он развернулся и шагнул в портал. Проход в Ад схлопнулся за его спиной со звуком лопнувшей струны, оставив в комнате лишь запах серы да давящую тишину. А зеркало вновь стало обычным зеркалом, отражающим лишь то, что и положено отражать.
Мы остались с Каином вдвоем в покоях мертвой ведьмы. Тишину нарушал лишь треск догорающих в камине поленьев. Этот будничный, почти уютный звук казался кощунственным на фоне того, что только что произошло в этом проклятом замке. Каин медленно перевел на меня свой взгляд. В его глазах, глубоких и старых, как само время, не было ни одобрения, ни порицания. Лишь холодная, отстраненная констатация факта.
— Это был безрассудный поступок, ведьмак, — бесстрастно произнес он наконец. Его голос был низким и ровным, без единой эмоциональной ноты. — Отказать Эрц-герцогу Ада прямо в лицо — жест, достойный либо величайшего глупца, либо весьма самонадеянного героя. Так кто ты?
«Вот ведь гад какой! — промелькнуло у меня в голове. — Сам же башкой качал… Но выбор… Выбор оставался за мной. И я его сделал».
— Я — это я! И у меня свой путь!
— Достойный ответ! — Кивнул упырь. Но в Аду тебя смогли бы перековать в нечто новое и могучее. И ты бы занял там достойное место — Белиал не солгал в этом. Твоя сила… новая, чужая, она сжигает тебя изнутри. Ты и правда не чувствуешь, как она бушует внутри тебя?
Еще бы! Я её еще как чувствовал. Стоило мне на миг расслабиться, как мой мозг тут же заполнял багровый туман, путающий мыли, сбивающий с толку, и от которого жутко начинала трещать голова. Вкус меди на языке, жар в жилах и ощущение нечеловеческой мощи… Но эта сила была дикой, необъезженной и чудовищно голодной.
— Чувствую, — хрипло признался я. — Но я справлюсь с ней сам!
— «Сам» — это гордыня, которая погубила куда более могущественных существ, — заметил Каин, поворачиваясь к выходу из будуара. Его темный плащ бесшумно скользнул по паркету. — Но твой выбор сделан. Теперь вопрос в том, что ты будешь делать дальше?
— Для начала мне надо вернуться в Пескоройку…
Я посмотрел на тело Изабель, все еще лежавшее на полу. Вся эта гадская история началась из-за нее. Из-за ее непомерной алчности и мании величия. Но мы справились, и отстояли наш мир, хоть это было и нелегко.
— Разумно, — кивнул Каин, останавливаясь у двери. — Мне с тобой по пути — надо забрать из твоей вотчины Матиаса.
Он снова посмотрел на меня, и в этот раз мне показалось, что в его взгляде промелькнул слабый отблеск чего-то, похожего на интерес. Возможно, просто показалось.
— У старого дряхлого упыря (ну-ну, дряхлый он — держи карман шире!) есть для тебя совет, дитя новой силы, — неожиданно произнёс он. — Не ищи учителей среди богов и демонов. Они мыслят совершенно иными категориями, нежели обычные люди. Ведь они ими никогда не были.
Он не стал объяснять дальше. Просто вышел из комнаты, растворившись в темноте коридора, будто его и не было. Я остался один в будуаре мертвой Верховной ведьмы, пахнущей смертью, серой и дорогими духами. Моя рука непроизвольно дрогнула, и по коже пробежала сиреневая искра, словно маленькая молния.
Измождённое тело отозвалось болью. Вот, похоже, о чем предупреждал Белиал, когда говорил, что меня эффектно разорвёт на куски. Я сделал глубокий вдох, пытаясь обуздать эту непроизвольно прорывающуюся энергию. Мне удалось, но колючая «электрическая дрожь» внутри стала только сильнее. Я посмотрел в зеркало, и в своем отражении я увидел не только свое лицо. В моих глазах, на долю секунды, полыхнули те же самые сиреневые молнии.
— Короче, мне нужно в Пескоройку… Срочно!!! — Я выскочил за дверь будуара, нагоняя ушедшего вперед упыря. Пока нам было по пути.
Мы шли по мрачным, погруженным в тишину коридорам замка Изабель. Наши шаги глухо отдавались под высокими сводами, и эхо, казалось, лишь подчеркивало гнетущую пустоту, оставшуюся после недавней битвы и ухода князя Ада. Единственное, что мне казалось странным, это отсутствие верных слуг Верховной ведьмы.
Куда они все подевались? Почему не впряглись в эту схватку? Или они свалили в самый ответственный момент, пытаясь сберечь собственные никчемные жизни? Думается мне, что эти европейские ведьмы и колдуны, тоже прекрасно видели и понимали, куда катится этот мир. Но бросить вызов могущественной главе ковена, да еще и находящейся под защитой демона Хаоса — кишка оказалась тонка. Я поделился с упырём своими соображениями на этот счет.
На что старый упырь мне ответил:
— Всё гораздо проще, ведьмак. Хотя, твои выкладки тоже верны. Но на деле Люцифер отдал распоряжения своим демонам, чтобы те донесли его волю до каждой, даже самой занюханной гадалки, не имеющей даже единственной веды — те, кто окажет поддержку мятежной главе Европейского ковена, рискует испытать на своей шкуре его гнев.
— А, понял, — согласился я с его доводами, — типа, пригрозил их отлучить?
— Вот именно, — подтвердил Каин. — Таким образом Изабель не смогла собрать ведьмовской круг, иначе, нам бы очевидно не поздоровилось. Мы и так еле-еле всё вывезли. Да и то, благодаря твоей везучести.
Я шел по парадной лестнице, стараясь отвлечь своё внимание на роскошные интерьеры древнего дворца, но у меня не очень-то получалось. Та самая «сиреневая дрожь» не утихала. Она была похожа на рой разъяренных ос, запертых у меня под кожей, и жалящих меня без всякой жалости.
Стоило моему вниманию и сосредоточенности ослабнуть хоть на долю секунды, как по нервным окончаниям пробегал болезненный разряд, заставляя мускулы непроизвольно дергаться. В висках стучали отбойные молотки, а на языке все так же стоял привкус меди.
Каин шел впереди, его темная, почти невесомая фигура скользила по полу, словно тень. Он не оглядывался, не произносил ни слова, и от этой его молчаливой уверенности становилось немного спокойнее. Мы миновали главный зал, усеянный сдвинутой и упавшей мебелью — следствием нескольких мощных земных толчков, и вышли в замковый двор.
Весьма прохладный и влажный утренний воздух, после удушающей атмосферы замка показался целительным бальзамом, который на некоторое время уменьшил мои мучения. Я жадно вдохнул полной грудью, надеясь, что он еще больше остудит пожар, разгорающийся у меня внутри. Но, как оказалось, не остудил…
Глухой, протяжный стон, словно испущенный гигантским раненым зверем, вырвался из-под земли. Он нарастал с каждой секундой, превращаясь в оглушительный рев. Плиты замкового двора вздыбились, как морская зыбь. Я едва удержался на ногах, а Каин будто врос в землю, лишь его плащ затрепетал на внезапно налетевшем ветру.
Замок Изабель содрогнулся, как раненый зверь. С башен посыпались камни, с треском лопались витражи в уцелевших окнах. Но самое страшное было не это. Весь массивный комплекс, вековая громада камня и могущества, начал… оседать. Это было медленно и ужасающе.
Земля под ним разверзлась, поглощая фундаменты, стены, башни. Грохот был апокалиптическим. Я отступил, завороженный этим зрелищем, чувствуя, как бурлит внутри меня и выплёскивается вовне дикая сила древнего божества. И эта сила, в самом прямом смысле пожирала каменные стены замка.
Я отчётливо чувствовал, как почва под замком уходит вниз. Островерхие башни с оглушительным треском начали крениться, их каменная кладка ссыпалась в бездну, развезшуюся прямо под фундаментом. А я стоял, как парализованный, глядя как исчезает в клубящемся облаке пыли древний замок. И виной тому был я. Вернее, мой новый дар, который я так и не смог обуздать.
Затем мир взорвался сиреневым светом, раздался оглушительный треск, а замок просто испарился, оставив на прежнем месте лишь мелкую «дымящуюся» пыль. Я застыл, ошеломленный, глядя на огромную дымящуюся дыру, ведущую, наверное, в самую бездну. Сердце бешено колотилось.
Каин резко обернулся. Его древние глаза, лишенные привычной насмешки, смотрели не на рушащийся замок, а на меня. В его каменном лице по-прежнему не было ни удивления, ни осуждения. Лишь все та же ледяная констатация факта.
— Вот, собственно, о чём я и говорил, — произнес он бесстрастно. — «Справлюсь сам»? С каждым часом сила будет лишь нарастать.
Я молчал, сглотнув ком в горле. Он был прав. Эта сила была дикой, слепой и смертоносной. Она рвалась наружу, а я до сих пор не подобрать ей крепкий поводок.
— Что же мне делать? — хрипло выдохнул я, и в моем голосе прозвучала отчаянная мольба, которую я тщетно пытался скрыть.
Каин внимательно посмотрел на меня, и в глубине его древних глаз, казалось, на мгновение мелькнула тень чего-то, что могло бы сойти за сочувствие. Или, может, это была просто игра восходящих солнечных лучей.
— Ты сделал свой выбор, отвергнув Ад, — сказал он. — Теперь твоим учителем станет боль. Боль от ошибок и страх причинить вред невинным. Она будут точить тебя изнутри острее любого демона. Это и есть твой путь. Возможно, единственно верный для тебя. Беги быстрее, ведьмак, подальше от обычных людей, пока не стало слишком поздно. И надейся, что ты успеешь добежать до убежища, прежде чем твоя собственная мощь превратит тебя в угрозу для всего живого.
С этими словами он повернулся и снова зашагал прочь, его фигура быстро растворялась в предрассветной мгле. А я остался один на краю бездонного провала, с раскалывающейся от боли головой и леденящим ужасом в душе. Он снова был прав, этот чёртов упырь!
Сжав зубы и вцепившись в последние остатки самообладания, я рванул с места, стараясь догнать ушедшего вперед Каина. Мне нужно было в Пескоройку. Она — моё убежище. Только вот каким способом можно быстро до неё добраться? Дорога-то не близкая…
Каин шагал с непостижимой для его походки скоростью. Казалось, тени сами несли его вперед, а земля сама крутилась под его ногами. Мне приходилось бежать, чтобы не отстать, и каждое движение отзывалось в висках новым ударом молота, а по телу — пронзительной болью.
— Каин! — хрипло крикнул я, едва переводя дух. — Пескоройка… Как мне туда быстро добраться, пока я не… не испепелил всё вокруг?
Он остановился, обернувшись:
— Обычными путями — никак. Тебе не хватит времени туда добраться. Ведь ты сейчас — ходячая катастрофа.
— Опять тропою лешего?
— Можно попробовать, но это тоже долго… Есть еще один способ, только еще опаснее тропы… Если ничего не получиться
— Говори, что делать⁈ — крикнул я, чувствуя, как под кожей снова закипает та самая губительная энергия. Воздух вокруг меня затрепетал, запахло озоном.
— Ты не можешь контролировать эту силу, — произнёс упырь, — но можешь ею… воспользоваться. Постарайся направить её не на разрушение, а на движение. Но будь осторожен, ведьмак — это всё равно что оседлать ураган.
— Конкретнее! — взмолился я, чувствуя, что очередной «всплеск» вот-вот вырвется наружу.
— Представь себе точку перехода. Ту самую Пескоройку. Вспомни её запах — прелой хвои, влажной земли и дым из трубы. Вспомни её духа-хранителя, старого Вольгу Богдановича, любимую жену… А теперь… разорви пространство к ней. Выпусти энергию — прожги дыру в ткани мира и шагни в неё!
— Ты хочешь, чтобы я на пустом месте сотворил самый настоящий портал?
— Да, ведьмак! Поверь, тебе это по силам!
Это было безумием. Чистейшей воды самоубийство. Но выбора не было. Я сжал кулаки, из последних сил пытаясь сдержать бьющуюся внутри энергию, и заставил себя думать о доме. Да-да, Пескоройка — это мой настоящий дом! Мысль о нем стала тем самым крючком, которым, как мне казалось, я сумел зацепится за далёкую точку в реальности этого мира. А затем в мозгу будто щёлкнуло…
Сила внутри меня вновь выплеснулась. На этот раз она не хлынула на все четыре стороны, снося всё на своём пути, а сконцентрировалась в точку передо мной. Воздух затрещал, будто рвался толстый шёлк, и передо мной, прямо на дороге, ведущей прочь от провалившегося в бездну замка, пространство разверзлось.
— Шагай! — голос Каина прозвучал как удар хлыста. — И не оглядывайся!
Я прикрыл глаза и шагнул вперед, надеясь, что через считанные мгновения окажусь в кругу семьи и друзей, вместе с которыми мы сумеем обуздать этот ужасающий по своей мощи дар. Но не тут-то было меня словно затянуло в гигантскую центрифугу, где молотило и крутило со скоростью света.
Меня швыряло из стороны в сторону, било обо что-то, и я чувствовал, как моё сознание начинает расползаться по швам от чудовищной перегрузки. Наконец меня перестало мотылять, но вместо этого опалило чудовищным огнём, словно я оказался в жерле проснувшегося вулкана. А открыв глаза, я понял, что это действительно так — вокруг меня кипела и клокотала раскалённая магма.



Глава 4

Я стоял на небольшом, едва выступающем над кипящей поверхностью камне. Жар был невыносимым, вокруг плавился камень, и дышать было нечем. Паника, холодная и цепкая, начала сжимать горло. Портал я каким-то образом создал, но он привел меня не туда. Вместо родного дома, я попал в огненную ловушку и сгорал заживо.
Я попытался открыть грёбаный портал в обратную строну, но у меня ничего не получалось. Сила отказывалась мне подчиняться, хотя бурлила во мне полноводным и бешеным горным потоком. Но обуздать это стремительный поток энергии я был совершенно не в состоянии.
Панцирь энергетической защиты, который я инстинктивно активировал в момент «прыжка», развеялся. Невыносимый жар ударил в лицо, опалил ресницы, запах сернистого газа выедал глаза. Я старался не дёргаться, чтобы не оказаться в потоке раскаленной добела жижи, которая могла за доли секунды обратить мою плоть в пепел.
Сознание начало таять, как податливый воск. Я — не Мать Змеиха, для меня такое приключение — это что-то за гранью моих возможностей. И тут сквозь оглушительное шипение и клокотание магмы до меня донесся… смех? Мне показалось, что он раздавался совсем рядом. Только кто бы мог смеяться в этом огненном пекле?
Повернув голову, я увидел того, кто мог смеяться в этом месте, раскалённом до немыслимых температур, которых не сыщешь даже в Аду. Существо сидело, скрестив ноги, на небольшом, плавающем в магме обломке скалы, и с безмятежным любопытством смотрело на меня своими огромными ясными глазами…
Оно было отдалённо похоже на человека, но явно им не являлось. Его кожа была иссечена глубокими трещинами, и в них пульсировало алое пламя. Невысокого роста, с длинными, остроконечными ушами и морщинистым, цвета вулканического камня лицом.
А вот его облик был мне до боли знакомым, словно списанным из фантастического фильма, посвященного древней саге о далекой-далекой галактике.
— Ммм… Новый гость нечасто приходит, однако. Сильный и в Силе ты, да. Но слепой, как крот. Горишь изнутри и снаружи, хе-хе-хе! — произнёс человечек, странным образом коверкая фразы.
«Да это же Мастер Йода! — пронеслось в моем перегретом сознании. — И говорит точно так же!»



Но вслух я просипел, обжигая горло, совершенно другое:
— Кто ты?
Человечек склонил голову набок, и произнес:
— Огненный я дух. Изох мне имя.
Я попытался попросить его о помощи, но лишь захрипел, обжигая горло.
— Помощь мою хочешь? — Как-то догадался местный огненный Йода. — Спросить тогда должен. Правильно спросить. Иначе, в лаве можешь искупаться, да.
Я собрал всю волю в кулак, пытаясь игнорировать боль, и выдохнул:
— Помоги… выбраться… отсюда…
Изох покачал головой, и его смех стал похож на потрескивание угольков.
— Неправильный задаёшь вопрос, однако. Не «куда», а «как» спросить должен ты. Контролировать энергию свою научиться должен. Или сгореть. Выбор твой. — Он протянул руку, и над его ладонью заплясало маленькое, послушное пламя. — Гнев свой в фокус собери и прочь отбрось. Не тушить огонь, а направлять его надо. Почувствуй поток его, однако. Ммм… Да-да. Попробуй.
Я зажмурился, сквозь пелену боли и страха пытаясь сделать то, о чем он просил. Перестать бороться с огнем. Перестать пытаться его подавить. Вместо этого — почувствовать. Ощутить каждый клокочущий поток, каждую вихревую воронку огненной энергии, что рвалась из меня, словно лава из жерла. Это было безумием. Как можно было не бороться с тем, что тебя убивает?
Но иного выбора не было. Я отпустил контроль. И тут же меня накрыло. Это был не просто жар. Это была сама ярость огненной стихии, воплощенная в потоке энергии. Гнев на самого себя, страх смерти, отчаяние от неудачи — все это пылало во мне. На мгновение я почувствовал, что даже моя душа обугливается. Но я постарался связать все эти чувства в один крепкий узел и отбросить прочь.
— Ммм… Близко ты к истине, да, — донесся спокойный голос Изоха, прорезая рёв вулкана. — Не топливо для огня твоего ищи, а стержень. Ось. Неподвижную точку в центре бури. Спокойствие где.
Я снова попытался. Отпустил всё, чем жил и чем страдал в последнее время. И в самом центре этого адского котла, среди боли и гнева, я вдруг нашел её. Крошечную, и спокойную «точку безмятежности». Та самая часть меня, которая просто наблюдала. Которая не боялась и не гневалась, а лишь констатировала факты: «Да, сейчас очень больно. Интересно, что будет дальше?»
Я ухватился за эту точку, как утопающий за соломинку. И случилось невероятное. Бешеный поток силы, который раньше рвал меня изнутри, вдруг начал обтекать эту точку, подчиняясь неведомому до сих пор порядку. Он не уменьшился — нет, он все так же был чудовищно силен. Но он больше не был безумным и неуправляемым.
— Вот так, да, вот так… — одобрительно направлял меня дух огня, так удивительно похожий на мастера Йоду. — Теперь… форму ему дай. Не портал. Слишком уж велик шажок для слепого котенка. Надорвёшься, однако. Ложку вылепи себе. Или чашу.
Ложку? Я едва не сорвался на грубую ругань. Но вовремя остановился, уловив глубинный смысл. Не надо пытаться сразу создать сложнейшую конструкцию для межпространственного перехода. Сначала — малая форма. Просто сконцентрировать энергию и придать ей знакомые очертания.
Я выдохнул и представил себе простую чашу. И энергия послушно потекла, обретая границы. Перед моим лицом, прямо в раскаленном воздухе, вспыхнул и стал плотным маленький сосуд из чистого пламени. Я протянул руку и коснулся её. Огонь больше не жёг меня. Он был во мне, и он был частью меня.
— Хе-хе-хе! Видишь? Не укрощать силу надо. Договариваться с ней. Уважать её. Она — не раб твой. Она — ты сам. — Озвучил мою догадку умудрённый наставник.
Я открыл глаза и увидел, что мир изменился. Я больше не видел просто огонь и смерть от него. Я видел узоры энергии, вихри тепла, пляшущие потоки магмы. Я видел, как пульсирует пламя в трещинах на коже Изоха. И видел собственные силы, но уже не дикого зверя, а могучего и верного друга.
— Портал… — прошептал я, и голос уже не обжигал горло. Энергия сглаживала жар вокруг.
— Ммм… Теперь попробовать можно, — кивнул огненный дух. — Но помни: не тащить его насильно, не выдумывать из пустоты. Увидь его там, где он уже есть. Между мирами — лишь тонкая перегородка. Найдите дыру. Аккуратно раздвинь края, да. И получишь желаемое ты, однако.
Я посмотрел в пустоту перед собой. И не стал создавать. Я стал искать, как и советовал «мудрейший магистр Йода». Искал слабину, колебания, едва заметную разницу в напряжении ткани реальности. И нашел. Я протянул руку, и поток энергии послушно устремился вперед — не яростным тараном, а тонким резцом. Я не проламывал стену. Я вплетал свои силы в существующую структуру, осторожно раздвигая её, как театральный занавес.
Воздух затрепетал. Зазвенел. Передо мной, посреди огненного апокалипсиса, появился мерцающий, волнующийся портал. Сквозь него были видны знакомые очертания разрушенного замка ведьмы и Каина, напряженно вглядывающегося в разрыв пространства.
Я сделал шаг вперед, но затем обернулся к своему нечаянному наставнику.
— Спасибо, мастер Изох! — сказал я, и на этот раз чудовищный жар ничего не мог сделать с моими голосовыми связками. — Спасибо за науку!
Изох сидел на своем камне, покачиваясь на волнах раскаленной магмы, и его глаза светились одобрением.
— Учиться, учиться и учиться тебе надо. Молод ты и глуп еще, однако. Возвращайся, если захочешь силу настоящую понять, а не фокусы показывать. Встретимся ещё, да.
— Возможно… — Я кивнул и шагнул в портал. В спину мне ударила волна невыносимого жара, который теперь был просто приятным теплом.
Пространство сомкнулось, и я рухнул на влажную от росы траву, в уют обычного мира, пахнущего не раскаленной лавой, а жизнью во всех её проявлениях. Воздух был «густым», прохладным и невероятно сладким. Я вдохнул его полной грудью, и легкие, привыкшие к адскому пеклу, затрепетали от непривычной свежести. Это было похоже на глоток ледяной воды после долгой жажды в раскаленной пустыне.
— Жив, чертяка! — чей-то хриплый голос, полный неподдельного изумления, прозвучал прямо над моим ухом.
Тяжелая рука грубо перевернула меня на спину. Надо мной склонилось худое и бледное лицо Каина, покрытое сажей. Я вновь оказался у подножия холма, над которым еще клубилась пыль от разрушенного замка Верховной ведьмы. Портал, вырвавший меня из раскалённого подземного мира, закрылся, оставив после себя лишь легкую рябь в воздухе, что быстро угасла.
— Любопытный портал… — Голос Каина звучал ровно и тихо. — Ты как будто не разрывал пространство, а прошмыгнул в какую-то дыру.
Я только кивнул, не в силах пока подобрать слова. Во мне все еще бушевала сила «огненных глубин», притихшая, но все еще могучая и опасная.
— Ты изменился, — констатировал упырь, впиваясь в меня немигающим взглядом. Он словно видел источник силы, который мне удалось обуздать. — Раньше твоя энергия бурлила, грозя выплеснуться и снести всё на своём пути. Теперь она… спокойна…. Как ты научился ей управлять за такой короткий срок? — не скрывая своего удивления, спросил упырь.
— Мне показали, — просто сказал я и пожал плечами, — что не надо укрощать эту силу. А надо договариваться с ней. Уважать её…
— Кто? — Глаза упыря от удивления натурально вылезли из орбит.
И я рассказал ему, что со мной приключилось, когда я создал свой первый в жизни портал, и куда он меня завёл.
— Этот огненный карлик, похоже, древний огненный элементаль, — подумав, произнёс Каин.
— Его зовут Изох, — добавил я.
— Никто не видел этих существ тысячелетиями. Они предпочитают не высовываться из своей раскалённой лавы. Тебе основательно повезло, что ты его встретил. Я же говорил, что ты жутко удачливый сукин сын!
Каин отступил на шаг, все еще разглядывая меня с тем же научным, почти голодным любопытством, с каким ученый-энтомолог изучает редкий экземпляр пойманной бабочки.
— Договариваться… — он произнес это слово медленно, растягивая его, словно пробуя на вкус. — Уважать силу, а не подчинять. Мудро… и чертовски опасно для тебя! — Неожиданно закончил он, ткнув длинным пальцем мне в грудь. — Не пойми неправильно… Ты сейчас похож на несмышлёное дитя, которого пустили поиграть с острой заточкой. На первый взгляд безобидно, но одно неловкое движение — и ты вспорешь себе глотку или порежешь вены… Эта «договоренность»… она хрупка. Она будет постоянно проверять тебя на прочность.
Я поднялся на ноги, отряхивая влажную траву с колен. Тело ныло, но уже не от ожогов и усталости, а от непривычного покоя. Каждый мускул, каждая клетка, пропитанная адским жаром, теперь медленно остывала, нащупывая новый баланс.
— Я буду осторожен, как никогда
— Ну-ну! — фыркнул упырь, но в его глазах мелькнуло нечто большее, чем просто сарказм. Что-то вроде уважения, заработанного кровью и огнем. — Ладно, — он обвел взглядом тёмный провал, образовавшийся на месте замка, и на его бледном лице наконец-то появилось выражение удовлетворения. — В общем, нас здесь больше ничего не держит. Сможешь теперь открыть портал в Пескоройку?
Я кивнул. Где-то вдали завыла сирена — скорая, пожарные и военные, стремительно приближались к руинам замка. Нам действительно тут больше нечего было делать. Вдохнув еще один глоток невероятно «вкусного» воздуха, я сосредоточился. Вновь стараясь «нащупать» в пространстве конечную точку нашего путешествия. Путешествия к дому…
И тут меня осенило, почему я попал в эту раскаленную земную твердь, расплавленную до жидкого состояния. Это тоже был дом, только, отнюдь, не мой, а погибшей Матери Змеихи, передавшей мне свой дар, опыт и память. И это именно её чувства и привели меня к мастеру Йоде-Изоху.
Я вытянул руку, и энергия послушно устремилась вперед. Но не сокрушающим тараном, а прокалывая пространство словно острой иглой. Воздух затрепетал. Зазвенел. Передо мной появился мерцающий портал. А сквозь него были отчетливо видны знакомые очертания дедовой усадьбы. Ухватив Каина под руку, я шагнул вместе с ним внутрь мерцающего пространства, чувствуя, как реальность смыкается за моей спиной с тихим шелестом.
Пространство вздыбилось, сжалось в бесконечно малую точку — и тут же выплюнуло нас на мягкий, упругий ковер травы, пахнущий дождем, яблоками и старой листвой. Воздух был прохладным, густым и до смешного знакомым. Он обжег легкие после адской сажи и серного смрада, но это был добрый, живительный ожог.
Мы стояли посреди почти облетевшей осенней аллеи Пескоройки, на отсыпанной синей щебенкой дорожке, бегущей в сторону старого родового кладбища. Неподалёку высился двухэтажный особняк с колоннами, который за моё отсутствие волшебный дух-хранитель поместья уже основательно подлатал после схватки всё с тем же Каином, стоявшим сейчас рядом со мной. И теперь в его восстановленных высоких окнах отражалось бледное осеннее небо.
Я отпустил руку Каина и сделал шаг по направлению к дому. Сердце сладко защемило.
— Ну вот, — произнес я вслух, раскинув руки в стороны, — я вернулся!
И едва я это произнёс, как на меня налетела сама Пескоройка, представ на этот раз тёплым ласковым ветром. Поток воздуха закружился вокруг меня, зашумел в почти голых ветвях яблонь, закрутил опавшие листья в веселые вихри и растрепал мне оплавленные магмой волосы. И в этой глубокой и, практически, безмерной радости звучал безмолвный вопрос:
«Где ты был, светлейший? Я скучала».
Я закрыл глаза, позволив искренним чувствам Пескоройки заполнить себя без остатка, отвечая ей тем же. Адский пожар в моей крови окончательно угас, сменившись умиротворяющим теплом родного места. Здесь не нужно постоянно быть настороже, не нужно постоянно ожидать удара в спину. Здесь можно было просто быть, жить и любить. Ведь человеку для счастья не так уж много и надо.
— Как трогательно, — ехидно протянул Каин, смахивая с плеча несуществующую соринку. — Дух поместья радуется возвращению своего хозяина. Прямо как преданный пес, виляющий хвостом. Только надо не забывать, что этот «пес» может сделать в случае опасности (Ага! Запомнил, значит, боевую трансформацию Пескоройки!)… — В усталом голосе упыря не было прежней язвительности. — Напомни, на всякий случай, я все еще твой пленник в этом поместье?
— Ты — гость! — поправил я Каина, открывая глаза и встречаясь с ним взглядом. — Мало того, ты еще и мой боевой товарищ. Скажу больше — мы могли бы даже стать друзьями, если…
— Благодарю за доверие, молодой князь Перовский! — Изящно поклонился мне Каин, без какой-либо усмешки — совершенно серьёзно. — Можешь не продолжать, я прекрасно всё понял.
— Пойдем, — кивнул я в сторону особняка. — Нам еще нужно многое обсудить.
Я двинулся по синей щебеночной дорожке, и Каин, помедлив всего секунду, послушно зашагал следом. Его тень, длинная, тёмная и уродливая, ложилась на яркие камни, как бы напоминая, что рядом со мной идёт не обычный простак, а древний и смертельно опасный вампир.



Глава 5

Не буду рассказывать о всех радостях встречи с родными и любимыми людьми после разлуки. Пусть и недолгой, но смертельно опасной. Ведь мне пришлось пройти живым дорогами мира мёртвых, а это весьма непросто. В известной истории только нескольким древним героям удалось совершить этот подвиг.
Довелось побывать в адских чертогах и встретиться лично с их повелителем — Люцифером. Эта встреча тоже могла окончиться для меня плачевно, но я опять как-то умудрился всё разрулить к собственной пользе. Я даже получил от Падшего редчайший артефакт — Сердце Утренней Зари, с заключённой в нём частичкой былой ангельской сущности короля Ада, которая и позволила справиться с Верховной ведьмой и демоном Хаоса.
А ведь и в этих противостояниях я мог легко погибнуть в любой миг! Ведь задействованные силы против моей маленькой команды — были просто колоссальными! А неожиданный дар Матери Змеихи, который мог легко меня укокошить? Стоит только вспомнить, куда он меня занёс — в самые недра земли, где бежит и клокочет расплавленная магма!
И от меня бы осталась в итоге жалкая горстка праха, если бы не встреча с «мастером Йодой» — огненным элементалем Изохом. Думается мне, что Белиал, да и Каин тоже, в своих суждениях на мой счет были правы — я чертовски везучий сукин сын!
Но всякое везение тоже имеет свои пределы. В моём воображении оно было похоже на старую изношенную веревку, но которую продолжали нещадно эксплуатировать. И с каждым новым испытанием она истончалась, и где-то в глубине души я уже начал слышать зловещий хруст рвущихся волокон. Но отступать я не собирался — не все важные дела еще закончены.
Возвращение домой было подобно входу в иной, забытый параллельный мир. Здесь пахло свежим хлебом и осенним дождем, а не серой, смертью и страхом. Здесь меня обнимали теплые и живые руки (ну, если не считать дедулю), а не хватали острые когти чудовищ и монстров.
Я, хотя бы на короткое мгновение, пытался раствориться в этой обыденности, тишине и спокойствии, пытался заставить себя забыть адский ландшафт, оставшийся словно выжженным навечно на внутренней стороне моих век. Но это было невозможно.
Первым делом я осведомился у Глаши, как чувствует себя наше необычное дитя? Не ускорился ли вновь его рост за время моего отсутствия? Не произошло ли вновь чего либо необычного? Но всё, к моему величайшему облегчению, шло хорошо — то есть обыденно. И это было просто замечательно!
Но даже в этом мирном уюте, среди привычных вещей и родных лиц, я понимал — передышка временная. Тень той войны, что я вёл в глубинах преисподней, оставалась здесь, и в обычном мире. Война с немцами еще не закончена, несмотря на то, что её ход существенно изменился.
Сталинградская битва шла уже совершенно по другому сценарию, и должна была вот-вот закончиться. Мы побеждали! Давили фрицев по всем фронтам! Я тешил себя мыслью, что моё вмешательство в историю дало свои плоды и эта разрушительная для всего мира война закончится быстрее и жертв будет намного меньше.
Но для этого мне следовало приложить еще немало усилий. И, перво-наперво — покончить с чертовым колдуном Виллигутом и его проклятым детищем — «Наследием предков», заботливо взращиваемым рейхсфюрером СС Гиммлером. Я чувствовал, что именно из этой оккультной клоаки скоро вылезет масса проблем.
Пусть, мы и уничтожили Верховную ведьму, которая помогла колдуну-нацисту вернуть утраченную силу, но вернуть информацию, которой она его уже снабдила, я был уже не в состоянии. Оставался лишь один проверенный способ — прямое физическое устранение. Как говаривал товарищ Сталин: нет человека — нет проблемы!
Хотя, на самом деле товарищ Сталин ничего такого не говорил. Эта фраза, приписываемая вождю, впервые прозвучала из его же уст в знаменитом романе Анатолия Рыбакова «Дети Арбата». Именно Рыбаков сочинил и вложил её в уста Сталину! И уже оттуда она пошла гулять, и никто в моём будущем и не помнил, откуда она взялась. Даже сам литератор с горечью сожалел о том, что никто не знает автора этого афоризма.
Но, в конце концов, разве это имело сейчас хоть какое-то значение? Ведь когда фашистская нежить ходит по земле, а оккультные разработки Третьего рейха угрожают изменить всё, чего я добился — философские размышления об авторстве цитат кажутся смехотворными.
Эх, отдохнуть бы пару дней, прийти в себя, дать отдых нервам. Но я знал, что не могу себе этого позволить. Каждая минута промедления давала врагу возможность оправиться, перегруппироваться, призвать на помощь новые, ещё более тёмные силы. Да и неожиданно приобретенный дар Матери Змеихи как будто напоминал: полученная сила — это не подарок, а аванс. Аванс, который нужно отработать.
Я стоял у окна, глядя, как закат окрашивает крыши домов в кроваво-алый цвет — совсем как те огненные реки, что текли под ногами у Изоха. Глаша, незаметно подошедшая (ну, это она так думала, что незаметно, а на самом деле я теперь чувствовал её на всей территории поместья), обняла меня сзади и прижалась щекой к спине.
— Опять в бой, любимый? — спросила она, и в её голосе слышалась тоска и усталость. Но я явственно ощущал и еще довлеющую над ними гордость за меня.
Я повернулся, обнял её за плечи и притянул к себе. Она прильнула ко мне, и в этом простом жесте было столько тихого доверия, что все ужасы Ада и сражения на земле мгновенно померкли.
— Не прямо сейчас, радость моя, — прошептал я ей в волосы, вдыхая знакомый, уютный запах свежего домашнего хлеба и молока. — Но и откладывать нельзя. Каждый день, который мы здесь, в тепле, они используют там… Во тьме. И эта Тьма находится отнюдь не в Преисподней.
— Я знаю, — она вздохнула. — Просто… будь осторожен, Ром. Ты вернулся не совсем… прежним. Я чувствую это… И сын наш тоже чувствует. Сильнее, да. Но и… будто что-то чуждое появилось в тебе… Я знаю, это дар древней богини, ты говорил… Но… Я не хочу, чтобы ты отдалялся от нас… Не хочу, что ты стал чужим… И я этого не допущу!
Она пристально посмотрела мне в глаза, и я увидел в её взгляде не упрек, а понимание. Что-что, а меня она чувствовала лучше кого-либо в этом мире. Новоприобретенная сила — дар Матери Змеихи, была подобна обоюдоострому лезвию — она могла решить кое-какие наши проблемы, но могла и в одночасье разрушить всё, чем я дорожил. И я это тоже понимал, как никто другой.
Глаша ещё какое-то время смотрела мне в глаза, словно пыталась разглядеть в них ту самую перемену, что её так тревожила. Потом мягко провела ладонью по моим волосам, которые после моих последних приключений основательно поседели.
— Ты сполна заплатил за этот дар, — сказала она тихо. — Но, чем именно — сам пока не знаешь.
— Победа — это то, что сейчас нужно, — ответил я, проводя пальцем по её щеке. — Нужно выжечь эту заразу под корень! Чтобы наш сын рос в мире, где нет места нацистской нечисти и их проклятому колдовству!
Я вышел во двор, чтобы подышать холодным осенним воздухом.
«Всё, хватит отдыхать, — мысленно подытожил я, глядя на уходящие за горизонт багровые тучи. — Пора заканчивать кровопролитие. Сначала Виллигут. Потом Гиммлер. А там, глядишь, и до Гитлера доберусь».
Теперь действие происходило на грани двух реальностей: обыденного мира и тайного мира магии, где современному оружию предстояло сойтись в противоборстве с древним черным искусством. Но я не сомневался в победе. В конце концов, мне всегда везло, будь я проклят!
Сейчас мне нужно было вернуться в Москву и доложить обо всем руководству страны. Перво-наперво о том, что демон Хаоса — уничтожен, и полное уничтожения нашему миру не грозит. На первый план вновь выходила война с нацистами, для завершения которой я был готов приложить все свои силы. Да, я конечно, рисковал, отправляясь «в мир» с неизученным и необъезженным до конца даром. Но времени, чтобы изучить его как следует у меня не было.
Сумерки сгущались, проглатывая алый горизонт. Ветер поднимал вихри из опавших листьев, бросая их мне под ноги, будто сама осень пыталась напомнить о краткости передышки. Я закрыл глаза, чувствуя, как энергия Матери Змеихи пульсирует в жилах, холодная и чуждая, но пока еще подчиняющаяся моей воле. Теперь она стала частью меня, хоть и требовала постоянного контроля. Как и первый всадник, которого я когда-то загнал в «глухой угол» собственного сознания, и так и не дал ему выбраться до сих пор…
Я закурил, чувствуя, как терпкий дым смешивается с холодным воздухом, пахнущим ароматом опавших листьев — настоящий, простой, человеческий вкус, в отличие от привкуса серы, крови и тлена, преследующего меня после последней боевой операции.
Весь день после возвращения из Германии, после того, как я обнял беременную жену, у меня не было ни единой свободной минуты. Едва я рассказал обо всём, что со мной приключилось, дедуля потащил меня в родовое святилище, показать меня, да и мой приобретённый дар духам предков.
После недолгого совещания с духами, куда не замедлил явиться и сам прародитель Вольга Святославьевич, пусть и основательно ослабленный, но вполне себе вменяемый, было вынесено однозначное решение: приобретение дара Матери Змеихи — огромная и просто-таки невероятная удача. Меня опять посчитали удачливым жучарой.
Теперь во мне, как подытожил дух прародителя, объединились две древние родственные силы двух древних божеств… Ну, или матёрых хтонических монстров (тут пусть каждый считает в меру своего разумения) — Ящера и Матери Змеихи, действительно приходящейся матерью подземному богу древних славян.
На скорую руку «исследовав» меня какими-то своими методами, духи даже дали несколько советов по части того, как нужно обращаться со строптивым даром, который норовит постоянно выйти из-под контроля. Но, честно говоря, все их советы (если отбросить шелуху) сводились к самоконтролю. Но это мне сумел растолковать еще «мастер Йода», плавающий на каменной глыбе по рекам магмы в своём огненном мирке.
После того, как сеанс общения с духами был окончен, я перекочевал в лабораторию дедули, где надо мной от души поиздевался не только он сам, но и Глаша с Акулиной. Чего они только со мной не делали — от обычных анализов, до измерения моего магического потенциала.
Работа спорилась еще быстрее обычного — ведь теперь и дочь Глафиры Митрофановны была самой настоящей ведьмой, получив сей дар «из рук» погибшей Глории. Мне только одно было непонятно: как сама Глория, вернувшая себе материальность после смерти, обращается с магическими силами, не имея больше ведьмовского дара?
В общем, дверь в лабораторию закрылась за мной сама собой, будто предупреждая, что я не имею права уйти, пока не пройду весь спектр дедовских «тестов». Воздух здесь пах смесью сушеных трав, паленой шерстью, железом, кровью и чем-то неприятно едким — то ли остатками алхимических реакций, то ли магическим перегаром.
Сводчатый потолок потайного дедулиного подземелья был испещрен руническими письменами и сложными магическими формулами, мерцающими приглушенным разноцветьем знаков. Судя по четко прописанным цепочкам заклинаний, эти «художества» были рассчитаны и начертаны рукой Глаши. Я уже сталкивался с подобной манерой работы, когда мы еще жили в Тарасовке.
Глафира Митрофановна уже меня ждала, скрестив руки на груди и с довольной ухмылкой. Её уже основательно округлившийся животик вызвал у меня улыбку умиления, но не поколебал желание моей суженой, основательно надо мной «поиздеваться».
Уже через мгновение я лежал в центре зала, на каменном столе, изъеденном глубокими царапинами. Живой «полигон» для магических экспериментов был готов. Глаша подошла и методично принялась чертить на моей груди какие-то символы и знаки каким-то явно зачарованным пером. Моя кожа шипела в местах соприкосновения, и на ней проявлялись магические узоры.
— Твоя разработка? — поинтересовался я.
— Нет, — мотнула головой моя любовь, — Вольга Богданович «сосватал». Стала бы я заморачиваться с такой архаичной штуковиной?
Акулина, стоявшая рядом с массивным дубовым столом, уставленным склянками и странными механизмами, лишь усмехнулась и провела рукой над серебряной чашей, установленной на кованной жаровне. Огня в жаровне не наблюдалось, но жидкость в чаше тут же забурлила, поднимаясь над емкостью густым непрозрачным паром.
— Для начала, — начал дедуля, подходя ко мне и со скрипом потирая сухие руки, — проверим границы твоего «неосознанного» контроля этой силы. — Он достал из кармана черный камень с выгравированными на нём рунами и сунул мне в ладонь. — Держи. Не отпускай, что бы ни случилось! — предупредил мертвец.
Я только успел сжать пальцы, как камень мелко завибрировал, а затем из него вырвались тонкие, как иглы, «щупальца». Они впились мне в руку, и прошмыгнули под кожу прямо сквозь поры.
— Спокойно! — рявкнул дед, когда я дёрнулся от неожиданности. — Никакого вреда не будет! Просто лежи и ничего не предпринимай — сила всё сделает сама.
Я сжал зубы — эта хрень возбуждала не самые приятные чувства в моём организме. А через мгновение я ощутил, как во мне всколыхнулась новоприобретённая сила, которой тоже не понравилось такое шустрое и бесцеремонное вторжение. Она быстро перекрыла доступ чужеродной энергии к моему телу, а затем заставила щупальца дрогнуть и убраться обратно.
— Отлично! — довольно кивнул Вольга Богданович, забирая камень из моей пуки. — Она тебя защищает! Но это были лишь цветочки.
— А теперь — настоящие исследования! — сказала Глаша, бросая на стол какой-то пергамент со сложной формулой. — Вот тут я немного доработала этот древний конструкт…
Акулина, тем временем, разожгла в железной жаровне огонь, протянула руку — и «вырвала» из огня язычок пламени.
— А теперь не шевелись, товарищ Чума! — предупредила девушка, помещая этот мерцающий лепесток внутрь заковыристой пентаграммы, нарисованной её матерью на моей груди.
Я послушно замер, а мгновение спустя вспыхнули огнём все символы, нанесённые на моё тело. Огненные «нити» оплели меня, заключая в плотный энергетический «кокон». Кокон не жёг, а скорее вибрировал, издавая низкий, нарастающий гул, словно внутри меня медленно раскручивалась невидимая глазу центрифуга.
Каждая огненная нить была снабжена своеобразным крючком, впивающимся в моё «нутро», и пытающимся вытянуть наружу ту самую неподконтрольную силу. Я чувствовал, как дар сопротивляется, сжимается в концентрированный комок где-то в глубине грудной клетки.
— Давай же, чертовка, покажи себя! — воскликнула Глаша, не отрывая восторженного взгляда от пылающих линий.
Боль нарастала. Это было не физическое жжение, а нечто глубже — ощущение, будто мою душу выворачивают наизнанку и протягивают через игольное ушко. В висках застучало. Картинка поплыла. И вдруг… тишина. Гул прекратился. Огненные нити погасли, оставив на коже лишь тлеющие и слегка чадящие огоньки и лёгкий запах озона.
Я выдохнул, думая, что всё кончено. Но это была лишь затишье перед бурей. Неожиданно из меня вырвалась «тень». Огромная, «живая» и холодная субстанция в форме змеи. Вернее — змѐя. Хоть это призрачное «создание» и было весьма похоже на Мать Змеиху, но я отлично видел, что оно — другое!
Тварь ударила рогатой головой в сводчатый потолок, и рунические письмена, плотно его покрывающие, вспыхнули ослепительном светом, гася её напор. Дедуля отскочил, с проклятием чертя в воздухе защитный знак. Акулина с криком перевернула серебряную чашу — и взвившийся к потолку пар на мгновение скрыл огромное тело змея.
Тень огромного гада, отражённая защитными чарами магической лаборатории Перовских, обрушилась вниз. Прямо на меня, и мгновенно вернулось обратно в моё тело. Я облегченно выдохнул, но… как обычно поспешил. Еще через мгновение моё тело начало стремительно меняться…



Глава 6

Берцовая кость хрустнула первой. Не треснула, а именно хрустнула — глухо, с неприятным сухим звуком, будто ломалась не конечность, а отмершая ветка. Я в ужасе посмотрел на свои ноги — они неестественно вывернулись, кости таза сдвинулись со своего места с тихим, влажным щелчком, и начали… растворяться.
Кожа на ногах натянулась, загрубела, и на ней проступил узор из темно-зеленых, почти черных чешуек. Мои ступни вытянулись, а пальцы ног превратились в некое подобие костяной «погремушки», и через пару секунд от моих конечностей не осталось и следа — вместо них со стола теперь свисал мощный и мускулистый кусок змеиного хвоста.
— Ох, ёп… — только что и мог выдавить дедуля, наблюдая за моими изменениями. — Акулина и Глаша просто остолбенели, они явно не ожидали такого впечатляющего представления. Но моя трансформация меж тем продолжилась и выше колен — и это были самые жуткие ощущения, которые я когда-либо испытывал в своей жизни.
Мышцы и сухожилия на бёдрах натянулись, как струны, кожа в паху лопнула, обнажив на мгновение мясо и белесую ткань фасций, которые тут же начали стремительно сращиваться, образуя единую, мощную структуру. Ноги сливались в один монолитный столб, который тут же начал удлиняться.
Боль была всепоглощающей, но крик застрял в горевшем горле. Трансформация рванулась вверх, к туловищу. Я почувствовал, как ребра раздвигаются, освобождая место для новых. Позвоночник с треском и хрустом начал расти: позвонок за позвонком, неимоверно вытягивая мое тело в невообразимую длину. Кожа на животе и спине лопнула в нескольких местах, но вместо крови из разрывов проступила та самая прочная и блестящая чешуя. Она нарастала с чудовищной скоростью, покрывая моё тело крепким подвижным панцирем.
Я вновь попытался крикнуть, но из горла вырвался лишь сиплый свист. Челюсти свело судорогой, и я почувствовал, как кости черепа начинают двигаться и перестраиваться. Зрение помутнело, а затем стало резким, гипертрофированно четким, но при этом плоским и лишенным привычной глубины — зрение хищника, видящего мир в ином спектре.
Внутри все горело огнём. Органы смещались, сжимались, подстраиваясь и видоизменяясь под новую, вытянутую форму. Легкие растянулись вдоль всего тела, сердце замедлило свой бешеный ритм, приспосабливаясь к холоднокровному существованию. Язык сам выскользнул из рта. Раздвоенный кончик затрепетал в воздухе, улавливая миллионы незнакомых запахов. Это было новое, ошеломляющее чувство — «обонять» мир всей поверхностью языка.
Руки свело судорогой. Пальцы скрючились, срослись между собой, становясь короче и толще. Кости предплечий и плеч влились в общую массу растущего тела, и через мгновение мои руки втянулись в торс, оставив на его боках лишь едва заметные выпуклости. Я дышал «через раз» — мои легкие перестраивались, грудина расширялась, приспосабливаясь к новой, вытянутой форме.
Самый ужас ждал меня в конце. Череп сдавило невидимая тисками. Челюсти выдвинулись вперед, кости лица хрустнули, перестраиваясь и формируя треугольную змеиную морду.
Я сморгнул стоявшую перед моими глазами радужную пелену. Вернее, не моргнул, а сомкнул мигательные перепонки, которых у меня раньше не было. Когда я открыл их снова, мир был другим. Он был не цветным, а тепловым. Дедуля был тусклым мертвяком, не представляющий интересов. Глаша — горячая и пульсирующая, с алым сгустком в животе, где бешено стучало еще одно сердце. Акулина тоже светилась ярко, а особенно её ведьмачий дар.
Помимо всего прочего я стремительно вырастал в размерах. Мне было непонятно, из каких-таких «запасов» берется такая изрядная масса. Крепкий стол под моим мощным телом треснул и рассыпался на куски, не выдержав чудовищной тяжести. Вскоре моё тело заняло чуть не половину огромной лаборатории. А вскоре, грозила занять её полностью.
Последним осознанием, еще хоть как-то связанным с человеком по имени товарищ Чума, была мысль о невероятной, исполинской силе, переполнявшей каждую чешуйку, каждую мышцу этого нового, огромного тела. И всепоглощающий, первобытный голод.
Я услышал собственное шипение, низкое и угрожающее, больше похожее на свист пара из котла. Моя новая голова, тяжелая и рогатая, медленно повернулась к трем неподвижным фигуркам у стены. И двинулась в их сторону.
Оно было инстинктивным, это движение. Не мыслью, а чистым, нефильтрованным животным позывом. Два теплых пятна. Три источника жизни, раздражающие мои рецепторы в этом холодном каменном мире.
Одно — яркое, с узнаваемыми колючими всполохами колдовского дара. Второе — горячее, ровное и глубокое, с трепетной, живой точкой в центре — третьей, еще не рожденной жизнью, в которой пульсировал талант, куда как мощнее первого. А еще одно порождение — тусклое, холодное и неживое, меня не интересовало.
Голод был абсолютным хозяином моего существа. Он выжег последние остатки человеческого «я», стер память о имени, о долге, о причине, по которой я оказался здесь. Во мне остались только древнейшие инстинкты: жрать, расти, выживать.
Мое тело, неподъемное и невероятно тяжелое, пришло в движение с грацией, невозможной для такой массы. Чешуя заскрежетала по каменному полу, мощные кольца мускулов сократились и оттолкнулись. Я не полз — я хлынул в их сторону, как темная полноводная река.
Акулина отшатнулась, её человеческий крик был тонким, ничтожным писком в моем новом мире звуков — звуком пищи. Глаша не двинулась с места, лишь прижала руки к животу, к тому самому сгустку жизни в её чреве, сияние которого тоже не дрогнуло. Наоборот — оно «сгустилось», вспыхнуло синим пламенем и с треском ударило мне в грудь.
Боль. Резкая, обжигающая, как удар хлыста. Чешуя в месте удара почернела и обуглилась, но мой бронированный панцирь выдержал этот магический удар. Это лишь разозлило меня. Это пятно горело, крича о том, что эту угрозу нужно уничтожить.
Я издал новый звук — не шипение, а низкий, гортанный рёв, от которого задрожали стеклянные колбы на полках. Моя пасть распахнулась, обнажая ряды загнутых назад клыков, с которых капала едкая слизь. Дедуля что-то шептал дрожащими губами, похоже, заклинание, столь же слабое и мёртвое, как его тело. Оно не могло причинить мне вреда.
Я навис над ними. Тень от моего гигантского тела накрыла жалких людишек. Мой раздвоенный язык, трепеща, уловил волнующий запах их живой плоти — пряный, острый и чуть сладковатый. Инстинкт предложил нанести молниеносный удар. Схватить, впиться, поглотить. Но в самый последний миг, когда моя пасть была уже готова сомкнуться над фигуркой Глаши, что-то щелкнуло в глубине того, что когда-то было моим сознанием.
Не мысль. Воспоминание. Тепло ее руки на моем плече и голос, сказавший: «вернись». Это длилось всего микросекунду. Древний мозг рептилии яростно отверг эту слабость. Голод снова накатил волной. Но, как оказалось, этого мгновения хватило.
Я резко отвёл голову в сторону, в последний момент изменив траекторию. Моя массивная рогатая голова врезалась в каменную стену. Кирпичи и пыль обрушились вниз. Раздался оглушительный грохот.
Я отполз, издавая сбивчивое, яростное шипение. Две части моего существа боролись внутри: чудовище, желающее только жрать, и призрак человека, пытающийся удержать поводья. И тогда я увидел себя их глазами. Увидел исполинскую, покрытую черной чешуей тварь, заполнившую собой почти всю лабораторию, увидел ужас на лице Акулины и холодную решимость в глазах Глаши.
И в этом древнем хтоническом ужасе я наконец-то узнал себя. Это было подобно удару молота по наковальне. Узнавание. Осознание. Я — это чудовище! Мысль, хрупкая и чистая, как осколок льда, пронзила хаос инстинкта. «Вернись!» Это был не приказ, а мольба, исходившая из самого сердца того, кем я был. И этот слабый голос оказался сильнее рёва голода.
С нечеловеческим усилием я отполз в глубину лаборатории, к бассейну с Куэридиком, от которого тоже шибало кровью. Но не такой сладкой и вкусной, как от этих маленьких существ, а подпорченной какой-то гадостью. Чешуя шелестела по камням, хвост в бессильной ярости бил по остаткам мебели.
Добравшись до бассейна, я окунул в него голову и принялся насыщаться вонючей кровью гориллообразного монстра, пытаясь унять терзающий меня голод. Древние инстинкты бушевали, но хрупкое сознание человека, помнящего тепло рук любимой и звук своего имени — уже «подняло голову».
Я наконец-то почувствовал, что могу управлять этой гигантской тварью, которая тоже я. А бороться с самим собой — вот это действительно глупость. И когда я это осознал, тогда трансформация развернулась в обратную сторону. Но не плавно — этому еще, видимо, еще предстоит научиться, а судорожно и мучительно, будто меня выворачивали наизнанку.
Прочнейшие кости скелета, только что бывшие незыблемыми опорами монстра, с оглушительным хрустом начали ломаться и перемещаться, укорачиваясь, принимая знакомые пропорции. Это была агония, в тысячу раз превосходящая боль первоначального превращения.
Чешуйчатый панцирь на моей груди потрескался и стал мягким, обнажая под собой быстро бледнеющую кожу. По моему гигантскому телу пробежала судорога, и оно стало стремительно уменьшаться, теряя массу, которая будто испарялась в воздухе, оставляя после себя невыносимое чувство опустошения и физической немощи.
Рога на голове втянулись обратно в череп с звуком скрежещущих камней. Треугольная змеиная морда с грохотом сложилась назад, кости лица сдвигались, формируя скулы, переносицу, подбородок. Зрение помутнело, потеряв свою тепловую остроту, и мир снова погрузился в полумрак, окрашенный в привычные, но потускневшие цвета.
Я рухнул на холодный каменный пол уже почти в человеческой форме, но все еще покрытый слизью, клочьями отслаивающейся кожи и чешуи. Руки, выросшие из боков змеиного тела, были худыми и дрожащими. Я смотрел на свои человеческие пальцы, и был вне себя от радости, что они вернулись. Я непрерывно ощупывал ими свое лицо и тело, словно боялся, что всё это вот-вот опять исчезнет.
Я лежал ничком, совершенно голый, истощенный до предела, и весь мир состоял из боли в каждой клетке и оглушительной тишины, нарушаемой лишь моим хриплым прерывистым дыханием и тихими всхлипываниями Акулины в дальнем углу лаборатории.
Подняв голову, я встретился взглядом с Глашей. Ее руки все так же защищали живот, но в ее глазах уже не было той боли — только слезы облегчения. Я попытался что-то сказать, но из горла вырвался лишь хриплый шепот.
— Я жив… всё нормально… — просипел я, и это было всё, на что хватило сил.
Дедуля нервно хохотнул, а затем произнёс:
— Ну, ты и дал нам все просраться, Ромка! Знал бы, что так выйдет…
Дальше я ничего не услышал — отрубился прямо на полу. Последнее, что я помню перед тем, как сознание окончательно отпустило меня — это резкий запах нашатыря, звонкий шлепок по щеке и голос Глаши, строгий, но без тени страха:
— Не отключайся! Держись!
Но я уже не мог. Мир поплыл, звуки превратились в глухой гул, тело перестало слушаться.
Я очнулся в холодном поту, с дикой ломотой во всем теле, будто меня перемололи в мясорубке, а потом кое-как склеили, грубо вылепив прежнее подобие меня самого. Я очнулся там же — в лаборатории, но теперь я лежал не на полу, а опять на лабораторном столе, укрытый грубым шерстяным одеялом.
— Жив? — раздался хриплый голос дедули.
Я медленно моргнул, пытаясь сфокусироваться на его лице, которое плавало в тумане перед глазами. В горле стояло ощущение жжения, будто я наглотался раскалённого песка, а мышцы отзывались на малейшее движение волной глухой, ноющей боли. Силы ко мне не вернулись, только сознание. И этот факт обнадёживал.
— Более-менее… — просипел я, пытаясь сесть. Мышцы дрожали и плохо повиновались, как будто кто-то перерезал все нити, связывающие мозг с конечностями. Даже язык болтался во рту куском мокрого тряпья.
— Лежи пока — не дёргайся! — проворчал старик, накрывая меня плотнее одеялом. — Последствия метаморфозы… Прости, это я, дурак, не подумал о таком…
Раздался звук шагов и ко мне подошла Глаша.
— Пей, — сказала она, поднося к моим губам жестяную кружку с водой.
Я жадно приник к ней, сделал глоток и чуть не выплюнул — на вкус это была самая отвратная дрянь, которую я когда-либо пробовал.
— Пей! Но медленно.
Её пальцы провели по моему лбу, отстраняя слипшиеся волосы, и я вдруг почувствовал, как что-то внутри сжимается — не от боли, а от чего-то другого. Её прикосновение было тёплым, живым, напоминанием о том, что я ещё человек.
— Фу-у-у…
— Всё выпьешь! — приказала она, и в ее глазах вспыхнуло что-то такое, что я тут же покорно допил зелье, хотя желудок пытался бунтовать.
— Что это было? — спросил я, морщась — гадость действительно была еще та. Но мне стало лучше.
— Мощный восстановительный состав, — ответила Глаша. — И немножко успокоительного. Моя новая разработка…
— Нет, я не про зелье… — Я устало провел рукой по лицу. — Я… о себе. О том, что произошло…
Акулина, до сих пор молчавшая, выдавила:
— Ты превратился в огромного змея и чуть не сожрал нас…
Глаша резко обернулась к ней:
— Акулина!
— А что? — Девушка вскинула руки. — Так и было…
— Хватит, — спокойно, но не допуская возражений, сказала Глаша, и Акулина замолчала, надув губы. — Никто не пострадал!
Я прикрыл глаза. Воспоминания всплывали обрывками: огромное тело, шуршание чешуи, шорох «погремушки» и голод…
— Я… чуть не убил вас… — пробормотал я.
— Но не убил, — Глаша положила руку мне на плечо. Тепло ее пальцев казалось, проникающих под мою (сейчас человеческую) кожу, казалось неземной благодатью. — Ты сдержался. Сумел взять контроль над этой… сущностью…
— А если… если я не смогу контролировать это в следующий раз? Как раз об этом меня предупреждал Каин.
Глаша задумалась, потом твердо ответила:
— Нет, мне кажется, что это больше не повторится.
— Откуда такая уверенность?
— Наш малыш мне подсказал. — В её голосе не было сомнений.
Я вспомнил тот всплеск магии, что обжёг меня даже сквозь чешую. Да, наш сын тоже поучаствовал в моём возращении в обычное состояние.
— А теперь лежи спокойно, милый, — ласково произнесла Глаша, но я почувствовал в её словах какой-то подвох. — Нам всё-таки придётся закончить наши исследования. Это для твоего же блага! — поспешно добавила она, заметив мою реакцию.
— Ох, ё… — только и смог произнести я, распластываясь на лабораторном столе.
Спустя каких-то три часа всяческих измерений, пения ритуальных напевов и крайне неприятных экспериментов с «освящёнными иглами» и непонятными техно-магическими приспособами, я, наконец, вырвал руки и ноги из тисков и зажимов. Покачиваясь я сполз со стола, демонстративно облизывая свежие царапины. Которые, правда, зарастали с завораживающей скоростью. Глаша тут же заставила меня выпить еще кружечку того отвратного зелья.
— Чёрт с ним, с моим благом, — проворчал я, отплёвываясь. — Я лучше в змея опять превращусь. Это гуманнее.
Глаша лишь усмехнулась, протирая какой-то блестящий шприц диковинной формы.
— Поздно, любимый. Данные уже собраны. И, кстати, — она бросила на меня пронзительный взгляд, — теперь я точно знаю, почему контроль удался. И почему этого «следующего раза», скорее всего, не будет.
— И?.. — Я замер, ожидая услышать что-то невероятное.
— Этот… дар, — сказала она, откладывая инструмент, — дикий, древний, необузданный. Ему нужна точка опоры в этом мире. Для тебя этой точкой стал наш сын. Его чистая, незамутнённая магия подействовала на твою сущность как сильное успокоительное на буйного сумасшедшего. Она привязала тебя к твоей человеческой форме.
Старик, копошившийся рядом, расправил сутулые плечи.
— Наша теория о наследственном стабилизаторе оказалась верна! — С гордостью произнёс он.
— Какая ещё теория? — насторожился я.
Глаша вдруг смутилась, что было для неё крайне несвойственно.
— Мы… предполагали нечто подобное. Именно поэтому я настояла на том, чтобы присутствовать при последнем эксперименте. Это был определённый риск, но… расчет оправдался. Присутствие нашего еще не рождённого сына не дало тебе окончательно погрузиться в дикое сознание. Наш малыш вернул тебя.
Я молчал, пытаясь переварить её слова. Выходило, моего сына, даже еще не младенца, намеренно подставили под удар разъярённого монстра? Ради чего? Ради теории? Гнев начал закипать где-то глубоко внутри, и воздух вокруг меня снова затрепетал, заструился. Магический светоч над столом «нервно» мигнул. Дедуля напрягся, а Акулина испуганно отступила к двери.



Глава 7

Но Глаша не отпрянула. Наоборот, она сделала шаг вперёд и снова положила ладонь мне на грудь. Её прикосновение было всё таким же тёплым, но теперь в нём чувствовалась не только нежность, но и непоколебимая сила.
— Успокойся, любимый! Я — его мать. И я никогда не позволила бы даже тени опасности коснуться его. Я была уверена… И он тоже… А теперь я точно знаю — вы связаны. Ты не причинишь ему вреда. Никогда. А он — твой ключ к контролю. Твоя непробиваемая защита от самого же себя.
Гнев отступил так же быстро, как и набежал. Я глубоко вздохнул, чувствуя, как нервная дрожь отступает.
— Значит, теперь мне придётся везде таскать вас с собой? — с горькой иронией поинтересовался я.
Глаша улыбнулась.
— Нет, конечно же. Связь уже установлена. Она не разорвётся, даже если вы будете на разных концах света. Она сильнее любой магической клятвы! Но… — Её улыбка стала чуть «хитрее». — Для полной стабилизации и укрепления этой связи нужны периодические… сеансы. Так что готовься, Рома. Эксперименты будут продолжаться.
— Нет! Только не это! — Я застонал и навалился спиной на холодный лабораторный стол, уцелевший неведомо каким способом.
— Ну вот и договорились! — Весело хохотнула жёнушка, погладив выпирающий живот.
Её жизнеутверждающий смех подхватил и Вольга Богданович, чтобы ему пусто было!
— Привыкай, мой мальчик! Настоящая магия всегда требует жертв!
Глаша ласково провела рукой по моей щеке.
— Не драматизируй, котёнок! В следующий раз я приготовлю тебе восстанавливающее зелье с клубничным вкусом. Обещаю!
Я лишь застонал в ответ, глядя в потолок. Но почему-то на душе стало спокойнее. Пусть это и был сумасшедший риск, но они нашли ответ. И имя ему было не «проклятье», а «сын». Но я всё равно посмотрел на Глашу с немым укором.
— Ну что, доктор, какой вердикт? Я смогу жить с этим даром, и не прибить случайно кого-нибудь из своих родных, друзей и товарищей?
Она не ответила сразу, перекладывая какие-то блестящие инструменты на столе с таким видом, будто только что провела обычный осмотр, а не три часа пыталась выяснить, и что у меня там такое? Вольга Богданович, ставший верным помощником Глафиры Митрофановны в её исследованиях (она забрала бразды правления лабораторией в свои руки, но дедуля, казалось, был только этому рад), с интересом разглядывал показания какого-то хитроумного циферблата, густо усыпанного рунами.
— Вердикт… — наконец отозвалась Глаша, поднимая на меня свои блестящие глаза. — Ты — самый нетипичный пациент, с которым мне доводилось работать. И да, с тобой всё в порядке. Даже лучше, чем должно было быть. Гораздо лучше.
— Это потому, что я так старался? — с хитрым прищуром поинтересовался я, натягивая новую рубашку, которую мне приготовили. Гимнастерка, побывав в «нечеловеческих» условиях, пришла в полную негодность
— Это потому, что метаморфоза, хоть и была спонтанной, прошла… идеально, — в её голосе прозвучала неподдельная зависть учёного, столкнувшегося с настоящим феноменом. — Твоё тело не отвергло новую форму, а приняло её, как родную, и вернулось обратно без каких-либо повреждений. Организм адаптировался. Ты не просто носитель сущности Змея — ты с ней единое целое!
Я молча переваривал её слова. Единое целое с чудовищем, которое чуть не сожрало самых близких мне людей. Не самая обнадёживающая перспектива. Но именно об этом и предупреждал меня Каин. Да и «мастер Йода» об этом тоже вскользь упоминал.
— То есть «это» может повториться? — спросил я прямо.
— Не «может», а обязательно повторится! — так же прямо ответила Глаша. — Но не спонтанно. «Это» может быть призвано. Тобой. Осознанно. И контролируемо.
В лаборатории повисла тишина. Даже Акулина, всё это время нервно шуршавшая какими-то древними пергаментами в углу, замерла.
— Ты предлагаешь мне… научиться этому? — произнёс я с недоверием. — Превращаться в змея по щелчку пальцев?
— Я предлагаю тебе перестать бояться части себя, — поправила она. — Страх рождает неуверенность, неуверенность — потерю контроля.
Старик одобрительно хмыкнул, отходя от магического артефакта непонятного мне предназначения.
— А невестка права, Ромка! Лучше иметь за душой такого козыря, чем всю жизнь оглядываться, не начнёт ли у тебя вдруг хвост отрастать. Да и… — он хитро прищурился, — с твоими-то талантами, да под нашим руководством… Это ж какой мощный инструмент воздействия на всё и всех может получиться! Сила настоящего хтонического чудовища и древнего божества в твоих руках внучек!
Инструмент? Оружие? Ещё недавно я бы с радостью отказался от такого «дара». Но сейчас, глядя на серьёзное лицо Глаши, на спокойную уверенность старика, я понимал — они оба правы. Теперь — это моя природа. Моя проблема и моя сила. Куда более мощная и смертоносная, нежели ведьмовской дар седьмого чина.
Мысль о контроле над чудовищем внутри меня была одновременно пугающей и пьянящей. Но её сразу же затмила суровая реальность.
— Обучение, испытания… это всё займет недели, если не месяцы, — сказал я, глядя на своих родных. — А у нас нет этого времени. Мне нужно в Москву. Сегодня. Сейчас.
Тишина в лаборатории стала невыносимой, и в ней утонули все наши «если» и «но». Сейчас прежде всего — ответственность. И счет времени. С испытаниями на сегодня, да и на ближайшее время было покончено. И мы вернулись в особняк.
Мы собрались все вместе в каминном зале особняка за столом, накрытым Пескоройкой. Понимая, что особая пышность была не нужна, стол был весьма скромным. Да и нас, в общем-то тоже было немного: я, Глаша, Акулина, оправившийся от ран капитан госбезопасности Фролов, отец Евлампий, дедуля, да два упыря, на которых на всё время недовольно косился наш святой отец. Вольга Богданович в еде вообще не нуждался, а Каину с Матиасом обычная пища наслаждения не приносила, хоть они и могли её употреблять без вреда для себя.
Я посмотрел в окно, где уже сгущались ранние осенние сумерки. Где-то там, за сотни километров отсюда, гремела война.
— Каждая минута здесь — это минута, за которую кто-то платит кровью… — с горечью произнёс я.
— Ты поедешь, — заверила меня Глафира Митрофановна. — Но не с пустыми руками. Твой дар нельзя игнорировать — надо подстраховаться… На всякий случай.
Вольга Богданович шумно почесал затылок, тоже взглянув в окно.
— Верно сказано, невестушка. Твой новый дар, Ромка, не оставить в поместье. Он часть тебя. И ты поедешь с ним…
— С дорогой тоже загвоздка, товарищи… — подключился к обсуждению дальнейших планов чекист. — Отсюда, из вашей глухомани, до ближайшего авиатранспорта — добрых два дня пути. И это при условии, что нас опять леший своими тропами через лес проведёт…
— Леший проведет, — заверил я Лазаря Селивёрстовича. — Тут проблем не будет.
— Немецкие диверсанты и наши наступающие части эти места тоже опасными сделали — мины чуть не на каждом шагу, хоть теперь это и опять наша земля… А нам так до самой Москвы…
— А если нашей, усовершенствованной тропой… — заикнулся, было, дедуля, но неожиданно «на дыбки» встал Каин:
— Вот, уж, чего не надо — так не надо! У меня до сих пор от вашей «усовершенствованной» тропы изжога, несварение и головная боль. А я, к примеру, немертвый — у меня не может голова болеть!
— Что, настолько всё серьезно? — вскинулся старик, старающийся всеми правдами защитить своё детище. — Ведь работает она! Быстрая…
— И работает, и быстрая, Вольга Богданович — спорить не буду, — согласился упырь. — Но как вам удалось сделать её такой, чтобы все жуткие древние твари, каких и я не упомню, к тропинке стекались, словно им там мёдом намазано? Ведь я тоже, так скажем, не подарок… Но от них и у меня мурашки по коже бегут. Поэтому, пусть ребятки с лешим идут — по обычной тропе. Дольше — но зато безопаснее, — подытожил он свою пламенную речь.
— Ладно, — скрепя сердце, согласился мертвец, — позову дедку Большака, попробуем её еще доработать…
— Боюсь даже предположить, что из неё может получиться в итоге, — усмехнулся упырь, тонко поддев старика.
— Значит, так, — снова включилась Глафира, не давая дедуле ответить колкостью на колкость. — Я подготовлю для Романа серию укрепляющих эликсиров и артефакт-стабилизатор. Он должен помочь сдерживать трансформацию до критического момента. А этот момент… — Она посмотрела на меня прямо. — Момент может наступить в пути. Ты должен быть готов ко всему!
— Всегда готов! — не придумав ничего лучше отзыва из девиза пионеров, ответил я.
Глафира Митрофановна лишь тяжело вздохнула, давая понять, что мой юмор сейчас не совсем уместен. Она отпила из своей фарфоровой чашки, поставила её со звонким стуком о блюдце и выпрямилась, глядя на меня тем пронзительным, рентгеновским взглядом, который видел насквозь не только людей, но и всю подноготную этого мира.
— Готовность твоя, Ром, сейчас заключается не в браваде, а в терпении. Артефакт, который я дам — не игрушка. Он будет сдерживать твой дар, как плотина бурную реку. Но плотину тоже может прорвать, если давление окажется сильнее. Ты должен чувствовать этот натиск, этот гул внутри себя, каждую секунду. И уметь вовремя его… перенаправить. Или выпустить.
— То есть, в случае чего, рвать всех, кого попало в клочья? — уточнил я, стараясь говорить как можно более беззаботно.
— В случае чего, — парировала Глаша, — ты должен будешь сделать выбор. Кого рвать, а кого — нет… А это весьма сложно, когда вокруг только свои.
— Мы с Матиасом составим вам компанию, — неожиданно предложил Каин. — Леший проведёт нас через чащобу, а мы постараемся, чтобы Романа никто не отвлекал.
Матиас, молчавший всё это время, лишь кивнул.
— Это разумно, — кивнул Фролов к удивлению остальных. — Лишние стволы… простите, лишние клыки в такой дороге не помешают.
Решение было принято. Я чувствовал, как на плечи ложится тяжёлый, невидимый груз. Эти люди — мёртвые, живые, и не совсем живые — спорили, переругивались, но сейчас они были едины. И всё это — ради меня. И ради той цели, которую я должен был выполнить. Сейчас мы были настоящей командой!
Я снова посмотрел в окно. Сумерки окончательно поглотили лес, превратив его в чёрную, бездонную стену. Где-то там, за тысячу вёрст, горели города и гибли люди. И мне предстояло шагнуть в эту тьму, чтобы попытаться остановить хотя бы часть этого ада.
Глафира встала.
— Ну, что зря время тянуть? Пойдём, Ром, я тебе покажу, с чем тебе предстоит иметь дело. Остальные — постарайтесь отдохнуть.
— Выдвинемся с рассветом, — произнёс я, отодвигая стул и поднимаясь на ноги.
А девиз пионеров больше не казался мне таким уж неуместным. Просто готовность теперь была другого рода. Не к костру и песням, а к боли, смерти и войне. Но я был ко всему этому готов. Как говорится — как пионер!
Глафира Митрофановна двинулась к выходу из зала, и я послушно поплелся за ней. Её стройная фигура, казалось, не шла, а плыла по коридорам старого особняка, и я едва за ней поспевал. Черт, как же мне хотелось обнять её покрепче и… Но, сейчас не время. Скорей бы уже разобраться со всем накопившимся дерьмом, и наслаждаться тихим и семейным счастьем…
Мы спустились в подвал, который был не сырым и мрачным погребом, а скорее напоминал филиал дедулиной лаборатории. Воздух густо пах сушёными травами, металлом и озоном. На дубовых стеллажах стояли склянки с причудливыми жидкостями и непонятным содержимым, странные артефакты и причудливые обереги — в общем, колдовской хрени здесь хватало.
В углу, на обычном гвоздике висел оберег, плетёный из ниток, перьев и прочего животного и растительного мусора. Нечто подобное я и сам изготавливал для защиты от действия на людей магии Лихорука. В этот же оберег был искусно вплетен некий артефакт из темного металла, похожего на чугун, и инкрустирован сложной мозаикой из крошечных серебряных рун, которые словно светились изнутри холодным, мерцающим светом. И еще я заметил встроенный в него кристалл накопителя.
Глаша сняла оберег с гвоздика и протянула его мне. Металлический артефакт оказался на удивление тёплым и живым на ощупь.
— Как это работает?
— Ты наденешь его под рубаху. Он будет ограничивать твой дар, впитывать его излишки, если вдруг наступит неконтролируемый выброс. Хотя, я недеюсь, что ты со всем справишься и без него.
— Постараюсь, родная, — произнёс я с глупой улыбкой. Я готов был вот так стоять и слушать мою любовь хоть сотню лет подрял.
— Но ёмкость накопителя не безгранична, — вернула меня Глаша в суровую реальность. — Когда почувствуешь, что тепло сменится жаром, а сам артефакт завибрирует — значит, кристалл-накопитель близок к переполнению. Это и есть твой критический момент. В этот миг ты должен будешь сознательно высвободить накопленную энергию. Повторяю, сознательно и контролируемо! Понял?
— Да понял я, Глаш, понял, — отмахнулся я, пытаясь обнять супругу.
— Но, не обманывайся, — она ткнула пальцем мне в грудь, проигнорировав попытку. — Дар никуда не делся. Сила просто копится. С каждым твоим шагом, с каждым ударом сердца. И чем дольше ты его сдерживаешь, тем мощнее будет прорыв. Твоя задача — чувствовать, как растет это давление.
— Пока никакого давления, — фыркнул я, надевая оберег на шею.
— Это пока…
Потом Глаша вручила мне ещё и небольшую кожаную суму, туго набитую склянками.
— Укрепляющие. По одной в сутки. Не больше. Всё ясно?
— Так точно, товарищ комиссар! — по-армейски отбарабанил я.
Глаша снова тяжело вздохнула, но в уголках её губ наконец-то появилась долгожданная улыбка.
— Пойдём — тебе нужен отдых. Хотя бы пара часов…
Я кивнул и последовал за ней, крепко сжимая в руке кожаную суму. В нашей небольшой, но удивительно уютной спальне пахло старым деревом, воском и той особой тишиной, что возможна только в домах с очень толстыми стенами. В центре стояла массивная кровать с горой подушек. Глафира потянулась к магическому светильнику у изголовья, чтобы его выключить, но я остановил её, мягко взяв за запястье.
— Пусть посветит ещё секунду, — попросил я. — Хочу запомнить тебя такой…
Она не стала сопротивляться. Свет лампы мягко очерчивал её профиль, делая кожу еще более бархатистой, чем она была на самом деле. А в её глазах, таких глубоких и серьёзных, плавали золотые искорки. В этот миг она была не гениальным разработчиком магических заклинаний или строгой докторшей-доцентом, а просто моей любимой женой. Той, ради чьей улыбки я был готов перевернуть небо и землю и выдержать любую боль.
Я притянул её к себе и поцеловал. Сначала легко, почти нежно, ощущая под губами теплоту её кожи, а потом со всей страстью и отчаянием человека, который знает, что завтра может и не наступить. Она ответила с той же силой, её пальцы вцепились в мои плечи, словно она боялась, что я растворюсь в воздухе.
— Возвращайся… — выдохнула она, отрываясь. Её голос был низким и хриплым от нахлынувших чувств. — Возвращайся ко мне… к нам… живым! Слышишь?
— Я всегда возвращаюсь к вам, — прошептал я, касаясь лбом её лба. — Вы и есть смысл моей жизни.
Она ещё секунду постояла, закрыв глаза, потом резко выпрямилась, снова становясь собранной и деловой.
— Ложись. Тебе надо поспать, хоть немного — твой организм слишком слаб после всех метаморфоз.
— Эх! Жаль, что нам сейчас недоступны другие способы… э-э-э… восстановления сил, — тонко намекнул я на интимную близость и дерзко подмигнул.
Глафира фыркнула, а в её глазах мелькнула тёплая искорка.
— И не мечтай! Даже, если было бы можно — ты на строгом постельном режиме! Так доктор прописал.
Она потушила светильник, и комната погрузилась в мягкий полумрак, пробивавшийся сквозь тяжелые шторы. Я покорно улёгся на спину, чувствуя, как приятная прохлада постели обволакивает усталое тело. Оберег на груди пульсировал едва заметным, ровным теплом.
Я ожидал, что Глаша уйдёт — у неё всегда находились дела: от изучения древних фолиантов до вполне современных экспериментов с магией. Но вместо этого она легла рядом, повернувшись на бок, и положила руку мне на грудь, прямо поверх оберега. Её ладонь была прохладной и удивительно легкой.
— Спи! — тихо приказала она. — Я побуду с тобой.
Её дыхание постепенно выровнялось и стало глубоким, но я чувствовал — она не спит. Она слушала ритм моего сердца, отслеживая малейшие изменения в моём состоянии, как всегда — и учёный, и целитель, и любящая женщина в одном лице. От её присутствия напряжение последних дней наконец-то стало отпускать. Веки налились свинцом.
А потом меня накрыло тёмной, бездонной волной забытья, и я впервые за долгое время уснул без привычных кошмаров. Только ощущение её руки на груди, словно наличие самого надёжного оберега в мире, не отпускало меня до утра.



Глава 8

Рассвет только-только начинал закрашивать небо в свинцово-серые тона, когда мы собрались на опушке. Воздух был чист и свеж, пах влажной землей и хвоей. Перед нами, словно живая, вилась вглубь чащи волшебная тропа — узкая, утоптанная тысячами никому невидимых ног, мерцающая призрачным серебристым светом.
Дедко Большак, с которым связался Вольга Богданович пока я спал, уже поджидал нас, задумчиво постукивая посохом по краю чудесного пути. Каин и Матиас стояли чуть поодаль, два тёмных безмолвных силуэта на фоне просыпающегося леса. Упырей леший не жаловал. Но мою просьбу провести и их тоже — всё-таки исполнил. Хотя, провести их по лесу я мог и сам. Слово мне было известно.
Но это уже было бы чудовищным неуважением к владыке местных лесов, моему верному другу и боевому товарищу — дедке Большаку. А расстраивать его мне совсем не хотелось, вот и пришлось проявлять чудеса словесной эквилибристики. И леший согласился, пусть и с явно выраженным недовольством.
В общем, пришло время прощаться. Нам троим: мне, отцу Евлампию и капитану гэбэ Фролову, предстояло добраться до Москвы, и как можно быстрее. А упыри — Каин с Матиасом, возжелали нас сопровождать. Не знаю, в какой момент они решат отправиться восвояси, но их помощь в дороге лишней не будет.
Фролов пожал руку дедуле с настоящей, мужской крепостью, которая говорит больше любых слов, а после приложил руку к козырьку фуражки, прощаясь с женщинами — Глашей и Акулиной.
— Спасибо за всё! — произнёс он.
— Еще свидимся, служивый! — проскрипел в ответ Вольга Богданович.
Отец Евлампий перекрестил на прощание моих женщин, невзирая на тот факт, что одна из них стала ведьмой, а вторая носила моего весьма непростого ребёнка. Священник, беззвучно пробормотав молитву, незаметно засунул в карман мертвецу маленькую иконку, а старик сделал вид, что ничего не заметил.
Каин и Матиас склонили головы, прощаясь с девушками и моим мёртвым дедом. Несколько мгновений тишины, тягучей и многозначительной, повисли меж нами.
— Ну, што ж… — Дедко Большак обернулся к тропе и ткнул кривым посохом в её начало. — Выступать пора. Пока солнце над лесoм не встало, успеем далеко уйти.
Я еще раз обнял моих родных и любимых, и мы ступили на волшебную тропку. Воздух задрожал, и мир вокруг поплыл, закружился водоворотом запахов и красок. Я обернулся, бросив прощальный взгляд на мою суженую. Глафира стояла чуть в сторонке, положив руки на живот. Её губы были плотно сжаты. Она не махала руками, а лишь кивнула — коротко и сильно.
— Береги себя! — беззвучно прошептали её губы. — Возвращайся!
И мы пошли, ускоряясь с каждым шагом, уносимые магией лесной дороги, оставляя тихий утренний лес и дорогих людей позади.
Леший, казалось, неторопливо шагал впереди, опираясь на свой посох. Его фигура временами растворялась в утренней дымке, словно становясь частью стволов и ветвей. Мы же со всех ног бежали по его тропе, но никак не могли догнать.Мимо пролетали овраги и ручьи, ветви сосен расступались перед нами, чтобы тут же сомкнуться за спиной. Мир вокруг превратился в размазанную акварель: свинцовое небо, зелёная хвоя и бурая земля сливались в один сплошной поток.
Мы как будто не шли, а нас несло неведомой силой, ноги сами неслись вперёд. Воздух свистел в ушах, и от этого бешеного движения слезились глаза. Отец Евлампий, крепко зажав в руке нательный крест, беззвучно шептал молитвы. Капитан Фролов был собран и молчалив, его взгляд был устремлён строго вперёд, в точку, где тропа терялась среди мелькающих деревьев. Он привык двигаться к цели, не отвлекаясь.
Каин и Матиас бежали легко и беззвучно, как тени. Их немёртвая плоть не знала усталости, а их лица не выражали ни удивления, ни восторга. Они просто следовали за нами с мрачной и неумолимой решимостью. Я подумал, что у меня так виртуозно управлять тропой никогда не получалось, хоть леший и научил меня слову.
С каждым мгновением знакомый лес менялся. Пахло уже не только хвоей и грибами, но и дымом, гарью, порохом. Воздух стал тяжёлым и горьким. И вдруг движение замедлилось. Мы вышли на опушку, уже иную — за много километров от той, с которой начали путь. Перед нами расстилалось огромное выгоревшее поле, уходя к горизонту, где клубился черный дым. Тропа лешего здесь заканчивалась, упираясь в разбитую танками грунтовую дорогу.
— Ну, вот мы и пришли, — глухо произнёс Дедко Большак, обернувшись к нам. Его взгляд был суров. — Дальше — ваш путь. — И он ткнул посохом в сторону дороги.
Капитан Фролов сразу преобразился. Плечи расправились, взгляд стал острым и оценивающим. Он раскрыл планшет и достал из него карту.
— Еще бы определиться, где мы сейчас? — произнёс он, шаря взглядом по окрестностям, выискивая приметные ориентиры.
Отец Евлампий перевёл дух, осеняя себя широким крестным знамением, благодаря Бога за благополучный путь. Каин и Матиас неподвижно стояли чуть поодаль, стараясь лишний раз не попадаться лешему на глаза. Я повернулся, чтобы поблагодарить его, но на опушке никого уже не было.
— Идём, командир? — поинтересовался Лазарь Селивёрстович, ступая на разбитую грунтовку.
Я согласно кивнул, и мы двинулись за ним, оставив позади тихую магию леса, по земле, пахнущей железом, порохом и кровью. И вот, вскоре сквозь кусты стали проступать иные картины, совершенно отличные от пасторальных видов осеннего леса: обгорелые скелеты изб, почерневшие, искореженные остовы танков и другой техники, воронки от снарядов, залитые ржавой водой.
Мы шли через поля недавних сражений. Земля здесь была перепахана взрывами, искалечена окопами и рядами колючей проволоки, на которой кое-где трепетали клочья ткани.
— Может в деревне посмотрим? — предложил Фролов, внимательно вглядываясь в разрушенное селение. Хоть что-то для ориентира.
Мы последовали за ним, обходя глубокую колею от гусениц. Капитан подошёл к единственному относительно уцелевшему объекту — обгорелой кирпичной стене, когда-то бывшей частью какого-то не слишком большого строения. Остальные постройки были сплошь деревянными и сгорели дотла, оставив на всеобщее обозрение лишь закопчённые печи.
Отец Евлампий, побледнев, молча осенял крестным знамением почерневшие груды брёвен, под которыми угадывались страшные очертания обуглившихся человеческих тех. Да и вообще, трупов, не преданных земле, в деревне хватало. Как наших бойцов, так и фрицев. Видимо, в этом месте фронт быстро ушел вперед, и похоронные команды за ним не поспевали.
Каин и Матиас, не говоря ни слова, разошлись в разные стороны, беспристрастно осматривая местность. Отец Евлампий остановился у полузасыпанного окопа, где среди стреляных гильз валялась небольшая медная икона-складень, позеленевшая, но уцелевшая. Он бережно поднял её и тихо зашептал молитву.
Я же, обходя груду кирпича, споткнулся о что-то металлическое. Это был почтовый ящик с оторванной дверцей и сплошь изрешечённый осколками. Из него вывалилась пачка писем, обугленных по краям. Я машинально поднял несколько конвертов. На первом адрес был почти съеден огнём, но на остальных название деревни можно было рассмотреть.
— Капитан! — позвал я Фролова, протягивая ему находку, после того, как он подошёл.
Фролов взял конверт и внимательно его изучил.
— Это Берёзовка, — уверенно сказал он, после чего развернул карту. — Вот она! — Его палец уткнулся в указанное место. — Мы здесь…
Он сунул обгоревший конверт в планшет, и мы покинули это скорбное место, теперь уже точно зная, куда нам идти. Мы шли, напряженно вглядываясь в серую пелену дыма, стелящегося над мертвыми полями. Воздух был густым, тяжелым, пропитанным запахом гари, разложения и влажной земли. Вдруг Каин, шедший первым, резко замер, подняв сжатую в кулак руку. Мы все мгновенно присели, затаив дыхание.
Из ближайшего перелеска, расположенного от нас в сотне метров, медленно выплыли две фигуры в пятнистом камуфляже, с автоматами «МР-40» на груди. Они шли осторожно, оглядываясь по сторонам, но нас не видели. Почти сразу за ними, чуть левее, показались еще двое, обходя груду искореженного металла, бывшую некогда грозным «TIV»[1].
Еще один, вооруженный винтовкой «Mauser» с оптическим прицелом, возник чуть позади них, прикрывая тыл. Шестым, последним, судя по мощному биноклю на шее, шел командир. Пока — шестеро.
Фролова едва слышно прошипел, выдергивая пистолет из кобуры:
— Диверсанты! К оружию…
— Не суетись, капитан! — слегка осадил я боевого чекиста. — Разберёмся мы с ними.
Сколько немцев еще бродит по округе, я не знал. Поэтому быстро развернул вокруг нашей маленькой команды «ловчую сеть», которая начала стремительно накрывать местность. Такой легкости в активации конструктов я не испытывал никогда! Вот, что значит, когда меридианы поистине божественной проводимости!
«Сеть» практически мгновенно разлетелась частыми «ячейками» на несколько ближайших километров. Другой живности, кроме мелкого зверья, да массы кровососов (не наших упырей, а злобных комаров и гнуса), не нашлось. Сомневаюсь, что на этой выжженной войной земле найдётся хоть один одарённый, способный защититься от моего поискового заклинания.
— Значит, шестеро? — Я повернулся к упырям. — Голод утолить не хотите, господа?
— Не отказались бы, — прошелестел мастер вампиров.
— Да я вас, демоны… — возмутился было отец Евлампий, хватаясь за распятие на груди начинающими источать Благодать ладонями.
Но, поймав мой красноречивый взгляд, священник сумел обуздать свой Божественный дар. И только он отвернулся, как упыри «исчезли». Они не растворились в воздухе, нет. Но их движения были настолько быстрыми, что вампиры буквально размазались в окружающем пейзаже.
Сомневаюсь, что глаз обычного простака сумел бы их разглядеть. А вот мне с моими способностями, это легко удавалось. Вот плавный перекат за покореженную башню танка, затем бесшумный шаг в тень развороченного фундамента одного из домов, небольшая рябь за кустом калины, краснеющего созревшими ягодами. Они даже не бежали, они перетекали с места на место. Как ртуть. Как очень быстрая ртуть.
Первый немец, проходивший ближе всех к засевшему в кустах Матиасу, вдруг резко дернулся и тихо рухнул лицом в грязь, даже не успев вскрикнуть. Я заметил размазанное движение какой-то тени, провернувшей голову лежащему с тихим хрустом почти на сто восемьдесят градусов. Зрачки под шлемом закатились, полные немого удивления, и тело фрица обмякло.
Почти в тот же миг со стороны, где прятался Каин, раздался короткий, сдавленный хрип (обычному человеческому слуху нереально такое услышать) — второй диверсант, обходивший танк, был прижат лицом к оплавленной броне. Пальцы Каина с отросшими когтями играючи вскрыли ему гортань, разрывая трахею. Ногами фриц упирался в гусеницу, пытаясь вырваться, но древний упырь, не проявляя ни усилия, ни эмоций, спокойно удерживал агонизирующее тело практически на весу. Фриц дёрнулся в последних конвульсиях, испражнился и затих.
Оставшиеся в живых гансы, каким-то звериным чутьём осознали, что попали в засаду, и резко рванулись в стороны, пытаясь занять круговую оборону. Они залегли на небольших расстояниях друг от друга, не выдав себя ни единым звуком или словом. Их реакция на опасность просто поражала. Очень опытные и опасные твари. Но даже они пока не могли понять, что же их убивает.
Каин буквально в это же мгновение оказался рядом со снайпером. Тот, опытный боец, буквально почуял смерть за спиной. Он резко развернулся, пытаясь ударить противника прикладом. Но приклад прошел сквозь пустоту — Каин будто растворился и тут же материализовался с другой стороны, вгрызаясь фрицу в шею.
Диверсанты, наблюдая настолько внезапную и непонятную гибель своих товарищей, пришли в натуральный ужас — рассмотреть стремительных вампиров они так и не смогли. Немцы открыли беспорядочную стрельбу по сторонам, но, естественно, никакого эффекта она не принесла. А Каин, уже подбираясь к следующему автоматчику, сделал едва заметное движение рукой. Немец вдруг дико вскрикнул и замер. Он выпустил оружие, схватился руками за грудь и, беззвучно корчась, повалился на землю, разевая беззвучно рот, словно рыба, выброшенная на берег.
Его сосед, увидевший непонятную смерть камрада, с перекошенным от ужаса лицом, поднял автомат, но выстрела не последовало. На этот раз из тени за его спиной возник Матиас. Его левая рука с когтями, которым бы позавидовал и медведь, резко влетела диверсанту под нижнюю челюсть, вырывая её с мясом. Фриц «булькнул», подавившись собственным языком, а теплая и тугая струя крови хлынула Матиасу прямо в оскаленную пасть.
Оставленный «на сладкое» командир отряда, увидел это и бросился бежать. Он делал отчаянные прыжки через воронки и петлял как загнанный заяц, но бежать ему пришлось недолго. Спустя секунду он получил мощный удар кулаком в затылок от догнавшего его Каина. Удар был точным и сокрушительным — диверсант споткнулся, и упал на землю, перекувырнувшись через голову.
Тишина вернулась так же внезапно, как и была нарушена. Только воздух теперь пах не только гарью и тленом, но и свежей кровью. Отец Евлампий, судорожно сглотнул, с трудом удерживая рвущуюся Благодать, и снова начал креститься, шепча молитву уже за упокой этих душ. Хотя они и были этого недостойны.
Капитан Фролов, не без зависти наблюдавший за «работой» упырей, довольно кивнул и убрал пистолет в кобуру. Он посмотрел в сторону, где, слившись с тенями, стояли недвижимые фигуры Каина и Матиаса. Их работа была сделана. И сделана безупречно. Страшно, молниеносно, эффективно. Капитан снова почувствовал знакомый холодок, пробежавший по спине. Он был рад, что эти твари пока на нашей стороне.
Командир диверсантов лежал без сознания, но ровное дыхание свидетельствовало, что удар древнего упыря не был смертельным.
— Живой, — произнес Фролов, подходя к немцу. — Язык нам сейчас не помешает! — голос капитана прозвучал громко, нарушая звенящую тишину.
Отец Евлампий, бледный, подошел ближе.
— Может, хоть похоронить их… как-то?
— Извини, святой отец, — произнёс Фролов, — но здесь и наших бойцов… не похороненных… хватает… Если кого и хоронить с почестями — так это их… А у нас даже на это времени нет — нужно срочно продвигаться, пока еще кто-нибудь не появился.
Пока Фролов разговаривал с батюшкой, пленник очнулся. Капитан госбезопасности присел на корточки, глядя диверсанту прямо в глаза. Его взгляд был твердым и холодным, как вечная мерзлота.
— Говорить будем? — жестко бросил ему чекист. — Или отдать тебя этим… кровососам?
Пленный диверсант напрягся, услышав эти слова. Его звериное чутье, которое помогло ему выжить в десятках рейдов, теперь кричало о немыслимом, о сверхъестественном ужасе. Он понял главное: его отряд был уничтожен не обычными солдатами, не людьми. Их перерезали как стадо овец какие-то беспощадные и быстрые твари, для которых война — всего лишь удобная возможность поживиться. И теперь он был в полной их власти.
Пленный задрожал. Он видел, как допрашивающий его офицер отводит взгляд и слегка бледнеет, когда слышит чавкающие и влажные звуки, доносящиеся со стороны разбитого танка, а священник шепотом читает молитву. Он понял, что капитан не блефует. Самые страшные сказки из детства, самые кошмарные байки про упырей и вурдалаков оказались правдой. И эти твари сражались на стороне русских.
Он обреченно кивнул, и из его пересохшего горла вырвался хриплый, полный крайнего ужаса шепот:
— Was wollen Sie wissen?[2]
Фролов удовлетворенно улыбнулся — это была привычная для него работа, допрашивать врагов страны. И он умел делать её хорошо.

        [1] Panzerkampfwagen IV («Панцеркампфваген IV»;         Pz.Kpfw.         IV, также Pz. IV; в СССР был известен также как «TIV») — средний танк бронетанковых войск нацистской Германии периода Второй Мировой войны. Самый массовый танк Вермахта: выпущено почти 8600 машин; серийно выпускался с 1937 по 1945 год в нескольких модификациях. Является самым массовым танком в истории немецкого танкостроения.      
[2] Что вы хотите знать? (нем.)



Глава 9

Фролов удовлетворенно улыбнулся — это была привычная для него работа, допрашивать врагов страны Советов. И он умел делать её хорошо. Благо, немец-диверсант отлично понимал по-русски. Фриц выложил все, что знал: цель группы, явки, пароли, радиочастоты… В общем — всё. Информация была ценной, даже бесценной, как заявил чекист.
Капитан госбезопасности подошёл к мне и кивнул в сторону немца:
— Всё. Он больше не нужен. Можно и его скормить кровососам.
Фриц, услышав чудовищный приговор, замер. Его глаза, полные животного ужаса, метались от каменного лица чекиста к неподвижным фигурам упырей, неподвижно стоявших в тени подбитого танка.
Отец Евлампий резко шагнул вперед, загораживая немца спиной. Его лицо исказила мука.
— Капитан! Так нельзя! Он же безоружен! Он — пленный! Это… это убийство!
— Это война, святой отец, — голос Фролова звучал устало, но и не допускал возражений. — У нас нет ни лишних конвоиров, ни времени, чтобы тащить его с собой. А если он сбежит? Он может много рассказать. О нас. О них, — капитан бросил взгляд на упырей. — Этого допустить нельзя, батюшка. Поэтому, так будет правильно…
В глазах священника вспыхнули отблески той самой Благодати, которую он с таким трудом сдерживал.
— Тогда я не позволю! Это грех, который ляжет на все наши души!
— Ты прав, отец Евлампий, — тихо произнес Фролов, незаметно поморщившись, словно у него разболелся зуб. — Это грех. Смертный грех… Но на нас, на всех уже столько грехов, что не унести, и не отмолить… Надо двигаться дальше…
В этот момент рядом с пленником бесшумно возник Каин. Он не сделал ни одного резкого движения, просто встал между священником и пленным. Его древние, пустые глаза были устремлены на отца Евлампия, а в них читалась бездна такого холодного, древнего и нечеловеческого спокойствия, что священник ужаснулся.
— Изыди, Сатана! — хрипло произнёс он, понимая, что не сможет остановить то, что сейчас произойдет. С одной стороны, это была суровая военная необходимость, а с другой — смертный грех.
— Прости, батюшка, — бесстрастно произнёс упырь, — но я — Каин. А Сатану я и сам недолюбливаю.
Фролов отвернулся и сделал шаг прочь, сигнализируя тем самым, что разговор окончен. Он не собирался смотреть, как Каин приведёт приговор в исполнение. Я, взяв отца Евлампия под руку, молча отвел его в сторону, давая понять, что согласен с капитаном госбезопасности.
Тащить этого фрица с собой не было никакого резона, как и оставлять его в живых. Всё по жестоким законам военного времени. Это не мы к ним пришли, а они к нам. Вот пусть теперь черпают собственное дерьмо полной ложкой!
Каин беззвучно двинулся к пленнику, и его глаза уже начинали светиться темным багровым светом голода. Лицо упыря гротескно исказилось, собравшись глубокими морщинами вокруг носа, а из-под верхней губы выпрыгнули острые и длинные игольчатые клыки.
Немец, увидевший эту метаморфозу, понял всё без слов. Ледяной ужас, парализовавший на мгновение, неожиданно сменился животной и инстинктивной жаждой жизни.
— Nein! Nein, das nicht (Нет! Нет, только не это)! — его крик был похож на вопль затравленного зверя.
Он отполз к подножью разбитого танка и упёрся в холодную сталь спиной. Его дикий взгляд метнулся по сторонам, ища спасения, и остановился на неподвижной, молчаливой фигуре Матиаса. Тот стоял рядом в слегка потрёпанной форме офицера СС. И в отчаявшемся мозгу диверсанта родилась безумная идея.
— Herr Sturmbannführer! — Его голос сорвался на визгливую, истеричную ноту. — Я же вижу, что вы — настоящий немец! Вы же были один из нас! Я молю вас проявить снисхождение… Спасите меня… от них…
Он тянулся к бывшему камраду, словно к последней соломинке. Матиас медленно повернул голову. Его лицо, белое как мрамор, не выражало ровным счетом ничего. Ни гнева, ни презрения, ни воспоминаний. Он уже не был человеком, лишь сохранил внешнее сходство. Теперь у него были другие камрады, другие командиры и другой хозяин.
А сидевший перед ним немец был лишь пищей. И этого было достаточно. Матиас наклонился над диверсантом. Последнее, что увидел фриц — это бездонная чернота глаз и сверкнувшие длинные клыки. Его предсмертный хрип был коротким, «влажным» и булькающим.
Отец Евлампий, не в силах смотреть на происходящее, ушел вперед, усердно шепча молитвы, пытаясь заглушить плач истекающей кровью души. Когда капитан обернулся, на земле лежало неподвижное обескровленное тело с неестественно вывернутой шеей и двумя маленькими ранками на сонной артерии.
Фролов нервно стряхнул с сапога ком темной и влажной земли и, отвернувшись, постарался выкинуть из головы угрызения совести. Война продолжалась — и малодушию в ней не было места. Но тишина, наступившая после короткой борьбы и тихого хрипа, показалась Лазарю Селивёрстовичу оглушительной.
Матиас медленно выпрямился. На его мраморном лице не было ни капли крови, лишь легкая, почти невидимая дымка пара вырвалась изо рта в холодный осенний воздух. Его пустые глаза скользнули по Фролову, не ища ни одобрения, ни проклятия.
Сейчас он казался капитану идеальным инструментом для таких вот «поручений» — без сомнений, без угрызений совести, но всё могло измениться в любой момент. Из послушного исполнителя эта тварь могла превратиться в опасного врага. Это пока упырям с нами по пути… А вот как будет дальше — вопрос уже иного порядка.
Я все еще держал отца Евлампия под руку и чувствовал, как его тело сотрясает мелкая дрожь. Он не молился больше, а просто смотрел в пустоту перед собой, его глаза были влажными и потерянными.
— Соберитесь, батюшка, — мягко попросило я священника. — Кому, как не вам, боевому иноку православной инквизиции, знать, как тяжела военная ноша?
Священник ничего не ответил, лишь потянул скуфью глубже на лоб.
Мы тронулись в путь. Шли молча, разбившись на две группы. Впереди, как призраки, скользили Каин и Матиас. Мы с отцом Евлампием шли следом, а Фролов замыкал шествие. Его взгляд постоянно метался по сторонам, выискивая малейшую угрозу. Спустя час пути отец Евлампий, наконец, нарушил молчание. Он говорил тихо, так, чтобы слышал только я, но каждое слово было тяжелым, словно неподъёмный камень.
— Ты понимаешь, сын мой, что мы сделали? Мы не просто убили врага. Мы отдали его душу на поругание настоящим исчадиям Ада — кровососам! Мы стали соучастниками… — он запнулся, подбирая слово, но так его и не подобрал. — Это хуже… намного хуже, чем убийство!
— Это война, отец Евлампий, — повторил я слова Фролова, но звучало это слабо и фальшиво даже в моих ушах.
— Нет! — Священник резко обернулся ко мне, и в его глазах горел тот самый огонь Благодати, смешанный с отчаянием. — Война — это другое! Да, это убийства! Да, жестокость. Но то, что творят эти… проклятые существа… это… пожирание… Уничтожение самой сути человеческой — Божественной Искры! И мы дали на это своё согласие!
Его слова повисли между нами тяжким грузом. Я не знал, что ответить. Он был прав. Прав во всём. И капитан госбезопасности Фролов — тоже. И две этих правды никак не хотели сойтись в единой точке, где не противоречили бы друг другу.
— Не было у этих фрицев уже никакой «божественной искры», — буркнул шедший следом капитан госбезопасности. — Эти твари даже хуже диких зверей! То, что они творят сейчас на нашей земле… — Лазарь Селивёрстович скрипнул зубами. — Они не люди — нелюди! Как там у вас в писании: и воздастся им по делам их!
Отец Евлампий резко остановился и обернулся к капитану. Его лицо, до этого момента потерянное, теперь исказилось настоящей мукой.
— Воздастся, Лазарь Селивёрстович? Кому воздастся? — голос священника звенел, как натянутая струна. — Фрицам? Или упырям? Или нам, давшим им право вершить такой суд? Ты думаешь, Господь взирает на это и видит твое «праведное» возмездие? Он видит, как Его творение, наделённое свободной волей, добровольно вступает в сговор с абсолютным Злом! Мы не судьи здесь, мы — палачи, пользующиеся услугами самого дьявола!
Фролов с силой пнул замшелый валун, выступивший из земли.
— А что нам остаётся, батюшка? Молиться, пока они сжигают наших мирных людей в их же избах? Пока убивают наших жён и детей? Тысячами уничтожают пленных в концлагерях? Это не солдаты, батюшка — это наше проклятие! И чтобы его «снять» я буду использовать любое оружие, даже такое как… — И чекист указал на идущих впереди упырей.
— Но это «оружие» точит и нашу душу! — воскликнул отец Евлампий. — Каждая такая расправа — это сделка. Сделка с Сатаной! Мы платим за свою победу частицами собственной человечности! Собственной души! И когда эти частицы закончатся, что останется? Мы станем такими же, как они? Тварями, для которых нет ничего святого?
— А для меня, батюшка, свята земля, которую они оскверняют! — голос Фролова сорвался на хриплый шёпот. — И, если для её очищения мне придётся стать чудовищем в глазах самого Бога, я им стану. Лишь бы мои дети не стали рабами для этих чудовищ!
В его словах прозвучала такая голая, иссечённая боль, что даже отец Евлампий на мгновение смолк. В тишине, нарушаемой лишь хрустом веток под нашими ногами, было слышно тяжелое дыхание капитана.
— Бог ведает, что в сердце твоём, сын мой, — наконец, тише сказал священник. — Но дьявол искушает нас не грехом, а праведностью. Он шепчет: «Убей нечестивца, соверши это малое Зло ради великого Добра». И мы соглашаемся, не видя пропасти, что разверзается под ногами…
— Вижу я её, батюшка, эту пропасть, — мрачно бросил Фролов. — И вижу её прекрасно. Но шаг в неё уже сделан. И не один. Осталось только дойти до конца и надеяться, что наши души всё же окажутся легче, чем грехи наших врагов.
Черт! Ведь сейчас Лазарь Селивертович точно озвучил и мои душевные терзания, не дающие мне спокойно спать с тех пор, как я заполучил проклятый дар ведьмака. Оправдано ли применение «малого зла» во имя вселенской справедливости и настоящего добра?
Мы шли еще несколько минут в гнетущем молчании, нарушаемом лишь хрустом веток под сапогами и далеким криком какой-то птицы. Слова отца Евлампия и едкие реплики Фролова висели в холодном воздухе неразрешенной диссонансной нотой. И в этой тишине во мне звучал их спор, разрывая душу на части. Фролов с его стальной решимостью и отец Евлампий с его мукой, от которой сжималось сердце. И я понимал их обоих. Слишком хорошо понимал.
Ведь я уже сделал свой «шаг в пропасть». Не по чьему-то приказу, а по собственной воле. Когда в моих жилах зажглась эта адская сила, я мог бы закрыть её глубоко внутри, забыть, пытаться жить как прежде, как эта сделала старуха Акулина из моей ветки реальности. Но я не стал. Потому что видел, что творят эти нелюди в человеческом обличье. И видел, что обычными методами, увы, не всегда можно остановить это зло.
Вдруг впереди замерли оба упыря. Их движения были настолько синхронны, что казалось, будто они связаны какой-то незримой нитью. Каин, высокий и сухопарый, медленно поднял руку, сжатую в кулак — сигнал «стоп». Матиас же, не отрывая пустого черного взгляда от лесной чащи слева от нас, чуть вздернул голову, словно принюхиваясь. Его ноздри дрогнули, и по его мраморному лицу скользнула тень чего-то, что я счел бы у живого человека любопытством.
Фролов мгновенно преобразился. Все его внутренние терзания будто вымерли, уступив место холодной, отточенной профессионалом концентрации. Он бесшумно скинул с плеча трофейный «шмайсер», сняв его с предохранителя. Его взгляд, внимательный и жесткий, устремился в ту же сторону, куда были направлены взгляды вампиров.
Я же — удивился. Моё заклинание «ловчей сети» все еще было развернуто, продолжая сканировать довольно существенный кусок местности. И никакой «живой деятельности», кроме неразумных зверушек, она не фиксировала. Я еще раз внимательно проверил каждую силовую ячейку — живых, кроме нас троих поблизости не было.
Вампиров сеть тоже игнорировала, поскольку они, по сути, были мертвецами. Мы затаились, вжимаясь в стволы деревьев. Тишина стала еще более зловещей, густой и налитой скрытой угрозой. Отец Евлампий перестал дышать, замер с распятием, зажатым в белой от напряжения руке.
А я же на мгновение «ушел в себя», чтобы внести необходимые поправки в принцип действия моего «пространственного сканера». А когда пришла первая информация — я натурально офонарел.
Моя «ловчая сеть» была теперь настроена не на поиск жизни, а на движения и малейший всплеск искажения магического эфира. И она сейчас выдавала ошеломляющую «картинку». Буквально в нескольких сотнях метров от нас, в небольшом лесном массиве, шли вражеские солдаты.
Не спеша, строем, с винтовками наперевес. Серая форма вермахта, каски — всё как у обычной пехотной части, совершающей марш-бросок. Только непонятно, каким Макаром они оказались в нашем тылу. Возможно, это заблудившиеся окруженцы, пытающиеся прорваться к своим. Но почему они идут не к линии фронта, а в обратном направлении? Похоже, реально чего-то попутали.
Я чуть не выдохнул с облегчением, решив, что моя сеть просто дала сбой, не сумев с первой попытки отследить эту небольшую группу фрицев… Но что-то здесь было не так… А что «не так», я пока не уловил. Пока я раздумывал над этой задачкой, первые враги появились в поле зрения нашей команды.
— Еще диверсанты? — сипло выдохнул Фролов, прикидывая куда половчее шмальнуть из автомата. — Совсем оборзели твари — строем идут, как на параде! А снаряга у них, как у обычной пехоты…
Я пригляделся внимательнее, подключив к обычному зрению еще и магическое. Капитан верно заметил: шаг фрицев был странным, синхронным и каким-то неестественным. «Машинным», как будто двигались заведенные механические куклы.
Их лица… Их лица были восковыми масками. Ни улыбок, ни хмурых взглядов — вообще никакой мимики. Кожа вражеских бойцов имела неприятный землистый оттенок, а глаза смотрели прямо перед собой стеклянным, невидящим взором. Мне показалось, что они даже не дышат. А у некоторых я сумел рассмотреть раны, несовместимые с жизнью.
— Нет… — едва слышно прошептал я, всё ещё не веря данным сканера, который продолжал «утверждать», что живых людей поблизости нет. Да и своим глазам тоже. — Не может быть! Это не люди, Фролов! Смотри внимательнее!
— Живые мертвецы! — Отец Евлампий, с застывшим у рта крестным знамением, вгляделся пристальнее. И его рука с распятием дрогнула. Он каким-то образом сумел почувствовать то же, что уловила моя магическая сеть.
— А и хрен с ними! — Фролов не стал долго разбираться, а надавил на гашетку.
Короткая очередь из «шмайсера» точно легла в грудь ближайшему солдату. Пули вошли в плоть с глухим, влажным звуком (другие, может, этого и не услышали), словно били в мешок с мокрым песком. Солдат качнулся назад, на его грязном кителе появилось несколько дырок.
Но он не издал ни звука, не упал, а из дырок не пошла кровь, только выступила какая-то черная жижа. Фриц просто выпрямился и продолжил движение, направляя свою винтовку в нашу сторону.
Это движение было настолько быстрым, осознанным и точным, что я понял — никакими тупыми и заторможенными зомби, какими их изображали в большинстве ужастиков тут и не пахнет! В нашу сторону двигался чуть не целый взвод быстрых и неуязвимых машин смерти. И они уже были совсем рядом.
Фролов выругался сквозь зубы и, уже особо не целясь, поливал свинцом головную группу мертвяков. Пули срывали с касок чехлы, рвали серое сукно, но мёртвые солдаты вермахта лишь вздрагивали от ударов пуль, не замедляя своего механического шага. Они шли на нас, не пригибаясь, не пытаясь укрыться. Их винтовки поднимались и разворачивались в одну сторону — в нашу.



Глава 10

Первая шеренга «мертвецов» остановилась как вкопанная. И лес наполнился сухим, щелкающим звуком взводимых затворов. А после — залп. Выстрелы прозвучали почти одновременно, сухо и гулко. Пули просвистели над головами, срывая кору с сосен и вышибая щепки. Стреляли твари с нечеловеческой быстротой, но, к счастью, без какой-либо тактики и точности — просто в сторону цели.
Палили фрицы почти синхронно, не крича и не отдавая команд, с той же бездушной механической эффективностью. И в этот момент моя перестроенная магическая сеть выдала новый, ошеломляющий импульс. Я почувствовал не самих солдат, а тончайшие, почти невидимые нити колдовской энергии, из которых и были созданы их управляющие конструкты, заставляющие двигаться немецкие трупы после смерти.
— Они не люди, капитан! — воскликнул я, хватая Фролова за рукав. — И не обычная нежить. Это… какое-то новое оружие Рейха… — неожиданно с кристальной ясностью понял я — очередное колдовство старика-Вилигута, освоившего некромагию.
Фролов, ругаясь на чем свет стоит, все же прекратил бесполезную пальбу и спрятался за толстый ствол дерева. Он, человек войны, видел всякое, но, чтобы пули не брали… Это было за гранью его понимания, хотя в моей команде он уже и так повидал немало.
А я же продолжал изучать холодные, безжизненные тела, неумолимо приближающиеся к нам. Теперь я точно убедился, что мы имеем дело с чем-то совершенно новым. Это нежить — не примитивные зомби, но и не «высшие» мертвецы, типа моего дедули, чей разум не отличается от разума обычного живого человека.
Эти твари — нечто среднее между двумя этими «крайностями». Но ужасно эффективные! Чертов фашистский колдун умудрился свести воедино немецкую дисциплину, оккультные знания и темную магию, создав идеальных солдат, не знающих страха и упрёка, боли и сомнений.
Неожиданно мне на глаза попался обычный труп немецкого пехотинца, вполне себе тихий, неподвижный и «миролюбивый», оставшийся навечно в нашей земле, после недавнего боя. Он хотел нашей земли — и он её получил. Участок два на полтора в вечное пользование.
Так вот, мельком пробежав взглядом по мёртвому телу фрица, я заметил в нём постепенно нарастающее «свечение». И это «свечение» мне абсолютно не понравилось, потому что оно было следствием «нарождающегося» магического конструкта, который сейчас и управлял жизнедеятельностью восставших мертвецов.
Эта неживая плоть в скором времени тоже восстанет из мёртвых и присоединится к команде ходячих, продолжающих нас методично расстреливать. Я в ужасе отвёл взгляд. Теперь смысл происходящего стал мне кристально ясен. Это было не просто заклинание, наложенное на группу солдат. Это была самая настоящая «магическая чума», способная вновь ставить павших бойцов в строй!
И эта нацистская колдовская «технология» уже работала здесь, на недавно освобожденной нашими войсками земле. А каждый немецкий труп — потенциальный новый солдат для их армии! Вот только как это было сделано? Думается мне, что над каждым таким солдатом еще до отправки на фронт был проведён специальный ритуал, позволяющий ему восстать в виде ходячего мертвяка, если его убьют.
Черт! А если этот грёбаный колдун проведет подобный ритуал над каждым немецким солдатом? Пусть, это и займет массу времени, сил и ресурсов… Меня просто ледяным холодом обдало от таких мыслей. Если эта зараза распространиться по всем фронтам, боюсь, дело закончится куда большей кровью, чем в моём мире. Ведь противостоять живым мертвецам, которых и пули не берут, будет в разы сложнее!
Мне нужно срочно попасть в Ставку и предупредить руководство страны о новой опасности. И, как можно скорее, разработать оружие, способное остановить ходячих мертвецов. А для начала нужно разобраться с этими… «первенцами Вилигута». Я уже совсем было решил обратиться в гигантского змея и передавить к чертям собачьим всю эту тухлую компанию, но тут в бой вмешался отец Евлампий.
Священник не стал прятаться. Напротив, он сделал шаг вперед, поднял распятие и громким, уверенным голосом, в котором не было и тени страха, начал читать молитву. Воздух вокруг его рук засветился едва заметным белым сиянием.
— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа! — Его трубный голос прорвался сквозь какофонию выстрелов и гулким эхом разлетелся по округе с невиданной мощью. — Стой! Запрещаю идти дальше силой Креста Животворящего!
Отряд немецкой нежити, уже почти в полном составе выбравшийся из леса, замедлил свой безостановочный шаг. А затем и вовсе остановился. Стеклянные глаза солдат уставились на священника, совершенно перестав реагировать на наше присутствие. Мертвецы замерли, словно каменные изваяния.
Мне показалось, что святые слова, произнесённые священником, причиняли им явную боль. Один из них, тот самый, в которого стрелял Фролов, издал первый звук за всё время — сухой и скрежещущий «клёкот», похожий на скрип несмазанных ржавых петель.
Моя «ловчая сеть», настроенная на тончайшие искажения эфира, тоже зафиксировала, как молитва отца Евлампия влияет на фрицев. Она каким-то образом искажала некромантские формулы, видимые мне в магическом зрении, заставляя, в общем-то, невосприимчивых к боли мертвецов её чувствовать.
Отец Евлампий сделал ещё шаг вперёд. Воздух перед ним затрепетал и вспыхнул ослепительным светом Божественной Благодати. Первые ряды мертвых немцев выкосило словно гигантской косой. Они упали наземь, словно подрубленные, и больше не поднимались.
Но это — лишь первые ряды. Нежить, стоявшая следом, и тискавшая винтовки и автоматы, уже готовые для прицельного залпа, вдруг затряслась, как припадочные. Их движения стали резкими, рваными, потеряв ту самую зловещую механическую слаженность. А самые дальние солдаты-мертвецы уже не шли строем. Они бродили по лесу, натыкаясь на деревья, словно слепые, но их винтовки по-прежнему были опасны, а пальцы на спусковых крючках — готовы спустить курок.
Внезапно один из «слепых» блуждающих мертвецов, наткнувшись на сосну, резко развернулся, и его палец, судорожно сжавшись, нажал на спуск. Очередь из MP-40 прошила воздух в паре сантиметров от головы священника, вынудив его прервать молитву и инстинктивно пригнуться. Божественный свет померк.
Отец Евлампий тут же возобновил молитву, и вновь поднял опущенное распятие. Его лицо было бледно от нечеловеческого напряжения, на лбу выступили капли пота, но в глазах горела та же несокрушимая вера. Он понимал, что его сила — единственный действенный щит против этой тьмы.
— Капитан! — крикнул я Фролову, чей мозг, наконец-то, начал воспринимать новую, сюрреалистическую реальность. — Целься в голову! Это не гарантия, но шанс есть! Их магический конструкт, их «двигатель», сосредоточен там! Попробуй его уничтожить вместе с башкой!
Пули, наконец-то, начали находить свои цели. Твари всё-таки были уязвимы и для обычного оружия. Как только их головы разлетались на кровавые ошмётки — но для этого нужно было всадить в них несколько пуль, их тела дёргались и падали.
Звуки выстрелов стали редкими, но более осмысленными. Фролов целился в голову, но снайпером он, к сожалению, не был. Пули, вонзаясь в тела и шеи немецких солдат, заставляли их дергаться, спотыкаться и падать. Некоторые, кому капитан госбезопасности умудрялся повредить позвоночник, продолжали ползти, беззвучно щелкая челюстями. Но это была капля в море — из леса выходили все новые и новые фигуры в серо-зеленых мундирах.
— Святой отец! — крикнул я священнику, который, отдышавшись, снова поднял распятие. — Долго так сможешь? Благодать не кончилась?
— Сила Господня безгранична! — сквозь стиснутые зубы произнёс он. — Но я не праведник… нет. Меня надолго не хватит… Сгорю в Божественном огне!
— А вот этого не надо! Постарайся бить их не всех сразу! Тварей слишком много! Бей точечно, по тем, кто ближе! Так и силы сохранишь, и сам не надорвёшься!
Евлампий кивнул, понимая. Его взгляд упал на высокого унтер-офицера со «шмайссером», который, даже с развороченным плечом, где места живого не было, продолжал методично строчить в нашем направлении.
— Да запретит тебе Господь, дух нечистый… — вновь громыхнул священник словами молитв.
Белый сгусток энергии, тонкий и яркий, как луч лазера, ударил прямо в грудь унтер-офицера. И он рухнул на землю безжизненной тряпичной куклой, будто у него внезапно выдернули позвоночник.
— Фролов! Прикрывай святого отца! — скомандовал я, чувствуя, что пора и мне, наконец-то, вступить в бой. — Я тоже попробую кое-что…
— Что, например? — крикнул капитан, на секунду прерываясь, чтобы поменять опустевший магазин.
— Например, выжечь эту заразу на корню!
Время слов прошло. Я вскинул руки, ощущая, как клубящаяся мана растекается по меридианам из резерва, а дальше исторгается в окружающее пространство, нагревая воздух до дрожи. Одним росчерком я нарисовал перед собой руну огня, придал ей нужный вектор направления, и воздух перед нами буквально взорвался. Но не огненной вспышкой, а мгновенно выросшей стеной малинового, почти белого пламени. Она ревела, пожирая не только воздух, но и всё, что попадалось ей на пути, оставляя после себя спёкшуюся до каменного состояния землю. Я сам не ожидал, что получится настолько мощная волна всепожирающего огня, иначе вложил бы в неё на порядок меньше энергии.
Мертвецы исчезали рядами — «испарялись» в клубящемся жаре, в мгновение ока. Их серо-зеленые мундиры, кожа, кости — всё обращалось в горстку невесомого пепла, развеянного адским вихрем. Огонь пролетел, слизав всё, что попалось ему на пути. Всё было кончено буквально за несколько секунд. А затем воцарилась оглушительная тишина, нарушаемая лишь шипением и гулом удаляющегося магического пламени, которое становилось всё меньше и меньше, пока не исчезло совсем. Даже Фролов замер, не в силах оторвать взгляд от этого поистине апокалиптического зрелища.
А я вдруг почувствовал, как дрогнули мои ноги. Голова закружилась, и помутилось в глазах.
— Сейчас отрублюсь! — сдавленно крикнул я, чувствуя, как всё плывёт перед глазами. Добивайте тех, кто просочился!
Несколько мертвяков, находившихся на флангах, чудом избежали зачистки. Священник, собравшись с силами, устремил на них свой взор, и очередной луч Божественной Благодати пронзил одного из солдат, заставляя его рухнуть. Фролов, сплевывая сквозь зубы, выцеливал другого, отправляя пулю за пулей в его черепушку.
Я стоял, повиснув на дереве, всеми силами стараясь не провалиться в забытьё. Нашу эпичную схватку завершили упыри — Каин и Матиас, которые, как оказалось, всё это время успешно отрывали бошки мертвякам, зайдя им с тыла. Хорошо, что моя огненная стена их не задела.
Последний грохот выстрела Фролова отозвался в ушах тубой болью. Воздух, пахнувший палёной плотью, гарью и смертью, был густым, смрадным и тяжёлым. Мне с трудом удавалось сделать глубокий вдох. Я съехал спиной по грубому стволу на землю, чувствуя, как подкашиваются колени. Руки дрожали мелкой дрожью, а во рту стоял вкус меди и пепла.
— Жив? — подскочил ко мне Фролов, хватая за плечо. Его лицо было заляпано грязью и покрыто копотью.
— Пока… вроде… да… — Я сглотнул ком в горле. — Как святой отец?
Капитан мотнул головой в сторону отца Евлампия. Священник тоже сидел на земле, прислонившись к броне разбитого бронетранспортёра. Он был бледен как полотно, а его рука с судорожно зажатым распятием, безвольно лежала на колене. Казалось, он постарел на двадцать лет за эти несколько минут.
— Еле дух в теле держится, — хрипло констатировал Фролов. — Говорит, чуть не сгорел от переизбытка благодати, — просветил меня чекист. — Утверждает, что «сосуд» слабоват для такого мощного выхода Божественной силы.
Я кивнул, понимая, о чем он. Божественная Благодать такой концентрации била с усилием парового молота по проводнику. В данном случае — по священнику. Чтобы справиться с таким потоком нужно быть самое меньшее — праведником, либо святым старцем. А лучше всего — Ангелом Господним.
А иначе — сожжет Божественная сила обычную смертную сущность. А отец Евлампий наш совсем не прост, как хочет казаться на первый взгляд. От кого другого на его месте осталась бы в лучшем случае горстка пепла… Или вообще ничего не осталось.
Фролов отпустил моё плечо и, щёлкнув затвором автомата, двинулся проверять «периметр». Его ботинки хрустели по оплавленному грунту, оставляя чёткие следы в слое пепла. Я закрыл глаза, пытаясь отдышаться. Тело ломило, будто меня переехал танк, а в висках пульсировала навязчивая, злая боль.
Тихое бормотание привлекло моё внимание. Это Каин, пригнувшись, рылся в том, что осталось от одного из уцелевших мертвяков. Его длинные пальцы ловко обшарили обгоревший и пробитый пулями мундир, извлекая потрёпанный зольдбух. Матиас же, невозмутимый, с окровавленными по локоть руками, стоял «на страже». Его холодный взгляд скользил по клубящемуся на ветру пеплу, отслеживая каждое подозрительное движения.
Внезапно отец Евлампий шевельнулся и тихим, но твёрдым голосом произнёс:
— Воды…
Я кое-как оттолкнулся от дерева, поднялся и, пошатываясь, подошел к священнику, протягивая ему свою флягу. Священник отпил немного, капли жидкости пролились на его закопчённую рясу.
— Держись, батюшка, — хрипло сказал я. — Самое страшное позади. Мы выстояли на этот раз.
— Благодарю… — Глоток воды словно вернул ему часть сил. — Сила Господа… она не только испепеляет нечисть. Она еще и испытывает. Проверяет на прочность «сосуд», дабы увидеть, достоин ли он Благодати…
Он не договорил, надрывно закашлявшись. Но его слова повисли в воздухе, тяжёлые и многозначные.
Кашель отца Евлампия эхом раскатился по мёртвому лесу. Он вытер губы тыльной стороной ладони, оставив на коже грязный размазанный след. Его глаза, ещё несколько минут назад потухшие, теперь горели внутренним, пронзительным огнём.
— Проверяет на прочность… — повторил я тихо, глядя на свои дрожащие руки. — Знать бы, кто проверяет на прочность и меня?
Внезапно Каин выпрямился. Его движения, плавные и беззвучные, на этот раз были резкими и настороженными. Он отдал найденную солдатскую книжку подошедшему Фролову, и его обычно непроницаемое лицо исказила гримаса отвращения и… тревоги.
— Что можешь сказать обо всём этом дерьме, Каин? — спросил я его. — Есть какие-нибудь соображения на этот счёт?
— Не знаю… — Упырь запнулся, что было для него крайне несвойственно. — Некротическое воздействие высшего порядка… Я даже и не припомню, когда в последний раз применяли нечто подобное. Наверное, еще во времена магических войн… Эти древние конструкты были запрещены Объединённым советом одарённых около тысячелетия назад. От них избавились, и постарались забыть…
— Тогда откуда о них узнали фрицы? — спросил Фролов.
— Печальное наследие Изабель — это она снабжала Вилигута запретным колдовством.
— Верховной ведьмы уже нет, а её наследие продолжает снимать свою кровавую жатву, — с горечью произнёс я. — Ты знаешь, как это работает?
Отец Евлампий медленно поднял голову. Его лицо было исполнено внезапного пронзительного понимания.
— Я знаю, — прошептал он. — Я читал один древний трактат, где описывался этот проклятый ритуал. Его проводят еще над живыми людьми, а после смерти они восстают…
Его слова легли тяжёлым камнем на душу. Если немцы заполучили такой секрет, чудовищный в своей изощрённости, то…
— Что-то шевелится. Вон за теми кустами! — неожиданно оскалился Матиас.
— Выживший? — мгновенно преобразился Фролов, с щелчком досылая патрон в патронник.
Каин отрицательно мотнул головой, и его холодные глаза сузились:
— Нет. Скорее всего, он только что восстал из мёртвых!



Глава 11

Мгновенная тишина, густая и звенящая, обрушилась на нас. Даже ветер, казалось, затаил дыхание. Все взгляды, как по команде, устремились к скудным, обгоревшим кустам, за которыми явственно слышался сухой, шелестящий шорох — звук волочащихся ног и тихий треск ломких веточек.
— Восставший… — пробормотал я. — А если они все поднимутся?
Фролов, не меняя позы, плавно перевел ствол автомата в сторону движения. Его лицо стало каменным, лишь глаза «метались» из стороны в сторону, прикидывая, как половчее стрелять.
— Только один? — Его голос стал низким и хриплым — висящие в воздухе невесомые частички золы драли горло.
— Пока — да, — бесстрастно ответил Каин. Он отступил на шаг, его неестественно длинные пальцы сжались в кулаки, а по лицу пробежала едва заметная рябь — признак готовящегося к бою упыря. — Думаю, что ритуал был применён ко всем павшим, и они тоже рано или поздно поднимутся.
Из-за кустов, наконец-то показалась фигура. Нелепая, угловатая, в обгоревшей и изодранной в клочья форме вермахта. Кожа на лице и руках ожившего мертвяка была мертвенно-серой, покрытой сетью черных вен, в которые будто закачали концентрированную тьму.
Его глаза, мутные и влажные, словно у снулой рыбы, бесцельно блуждали, но при этом его движение было четко устремлено прямо в нашу сторону. Мертвяк не дышал. От него исходил запах гари, тлена и чего-то кислого и приторно сладковатого, отдалённо похожего на запах разложения.
— Halt! — крикнул Фролов.
Мертвец не остановился. Он сделал еще один шаг, его нога с сухим хрустом наступила на обгоревшую ветку. Его посиневшие губы медленно расползлись в беззвучном оскале.
— Господи, помилуй! — прошептал отец Евлампий, с трудом поднимаясь на ноги.
Он оперся на моё плечо, и его рука дрожала, но в глазах уже горел пронзительный огонь Благодати. Он протянул вперед дрожащую руку с крестом, начиная шептать молитву. Матиас, не дожидаясь ничьих приказов, сделал два резких шага вперед. В его движении не было ни страха, ни отвращения — только холодная, хищная решимость.
— Не трать силы, пастор, — сипло бросил он через плечо. — Они могут нам еще пригодиться.
Мертвец, словно уловив движение, резко повернул голову в сторону упыря и издал горловой булькающий звук. Дохляк даже ускорил шаг, его руки с длинными, почерневшими ногтями протянулись вперед, цепкие и жесткие.
Выстрел прозвучал оглушительно громко. Короткая очередь, выпущенная Фроловым с гулким чвяком расколотила башку ходячего на куски, разбросав по сторонам сгустки мозга и куски черепа. Практически безголовый мертвец «споткнулся» и рухнул на землю, больше не шевелясь.
Тишина после выстрела была оглушительной. Воздух, плотный от гари и напряжения, звенел в ушах. Мы смотрели на бездыханное тело, из которого наконец-то ушла поддельная, кощунственная жизнь.
— Но это всего лишь один… — хрипло сказал Фролов, перезаряжая автомат. — А если, как сказал Каин, их тут десятки? Сотни? Тысячи? Мы не сможем отстреливаться от такой толпы мертвецов.
Как будто в ответ на его слова, трупы врагов вокруг нас зашевелилась. Не в одном, не в двух, а сразу в десятке мест. Из-под обломков, из-под слоя пепла и грязи, начали появляться бледные искалеченные трупы. Слышался невыносимый скрежет, хруст костей и тот самый сухой, шелестящий шорох, умноженный на двадцать.
— Твою мать! — выругался я, но мой голос предательски сорвался.
Каин, приняв свою истинную, ужасающую форму, уже стоял в боевой стойке, его когти были обнажены, а в глазах пылала холодная ярость древнего и потустороннего хищника. Матиас тоже сгруппировался, готовый трансформироваться. Фролов отступил ко мне и отцу Евлампию, держа «шмайсер» наизготовку.
И тут раздался голос священника. Тихий, но пронизывающий до костей, наполненный такой верой, от которой по коже побежали мурашки.
— Отойдите от меня… Все! И держитесь за спиной, особенно тёмные…
Ну, под тёмными он имел ввиду меня и упырей. Мы инстинктивно отпрянули. Отец Евлампий стоял, опираясь на плечо Фролова, позабыв про боль и усталость. Его грузная фигура выпрямилась, расправив плечи, будто невидимая рука сняла с него груз прожитых лет и усталость. Он поднял крест, и тот засветился изнутри — не отраженным огнем пожарища, все еще полыхавшего неподалёку, а своим, чистым, ослепительно-белым сиянием.
— Не вам, исчадия Тьмы, попирать творение Господне! — Его голос гремел, и в нем уже не слышалась слабость изможденного человека. — Я повелеваю вам во имя Отца, и Сына, и Святого Духа — возвратиться в прах, от коего вы пришли!
Это не было похоже на обычную молитву — это было похоже на приказ. Благодать хлынула из священника волной, слепящим светом и оглушительным звоном, что был громче любого взрыва.
Божественный свет коснулся первого поднявшегося мертвеца, и тот не просто упал — он рассыпался, превратившись в облачко серого праха. За ним второй, третий… Волна святого огня покатилась по окрестностям, беззвучная и всесокрушающая. Она попросту стирала нежить. Мертвецы, едва успев подняться, обращались в прах.
Главным для нас стало тоже не попасть под этот удар. Я до сих пор помнил это «удовольствие», но на тот момент «концентрация» Благодати была куда как меньше. А сейчас это был настоящий океан Божественной силы, затопившей всю округу. Это длилось меньше минуты. Когда свет угас, отец Евлампий тяжело рухнул на колени, крест выпал из его ослабевшей руки. Он дышал прерывисто и тяжело, как человек, отдавший все свои силы до последней капли.
Я подбежал к батюшке и подхватил его под руку, чтобы он не упал лицом в пепел. Но едва я прикоснулся к нему, как мою руку обожгло. Священник настолько «пропитался» излучаемой Благодатью, что она подействовала на меня, даже после того, как он прекратил её испускать. Хорошо, что священника с другой стороны подхватил Фролов, иначе мне бы основательно сожгло ладонь. А так лишь немного опалило — я вовремя успел её одёрнуть.
— Ты как, святой отец? — спросил я.
Священник медленно поднял на меня взгляд. Его глаза снова были потухшими, усталыми, но в них читалось горькое удовлетворение тем, что он сейчас сделал.
— Сосуд… выдержал… — прошептал он, и губы его тронула слабая улыбка.
А в следующее мгновением он потерял сознание. Но он был жив. А зарождающие «личинки» ходячих были уничтожены. Воздух гудел от остаточной энергии и пах озоном и святостью, смешанной с запахом пепла и сожженной плоти. Прах, оставшийся от уничтоженных тел, теперь медленно оседал на землю, словно грязный снег.
Священник очнулся через несколько часов, но еще до темноты. Мы уже успели перенести его подальше от этого проклятого места, нашли полуразрушенный, но целый сарай на окраине сгоревшей деревни. Воздух внутри все еще пах гарью и пылью, но хотя бы не смертью.
Первым делом отец Евлампий попросил воды. Фролов поднес к его губам свою флягу, и священник сделал несколько жадных глотков, будто не пил неделю.
— Жив, батюшка? — спросил я, присев на корточки рядом. Моя обожженная ладонь ныла и плохо заживала, но я старался не подавать вида.
— Жив… хвала Господу! — Голос его был тихим и хриплым. Он медленно сел, опираясь на руку, и окинул нас взглядом. — Что там было? — спросил отец Евлампий. — Всех зачистил?
— Дочиста! — ответил за всех Фролов, чистя затвор своего «шмайсера». — Ни одной твари не осталось!
На лице священника мелькнуло что-то вроде облегчения. Он кивнул, потом перекрестился, шепча короткую благодарственную молитву.
— Надо двигаться, товарищи! — напомнил нам капитан госбезопасности. — Мы и так здесь задержались. Москва не ждет. Нужно срочно донести товарищу Сталину обо всём, чему мы стали свидетелями!
С этим никто спорить не стал — информация действительно было архиважной. Мы молча собрались. Выглядели, как группа выживших после какой-нибудь катастрофы: изможденные, в грязи и копоти. Но — живые, и в наших глазах до сих пор светился огонёк некоего безумия.
Фролов помог отцу Евлампию встать. Прикоснуться к святому отцу больше никто не решился — ожог на моей руке был лучшим доказательством, что упырям и мне сильно не поздоровится. Батюшка пошатывался, но мог идти сам, опираясь на найденную в сарае палку.
Мы вышли на дорогу. Вернее, на то, что от нее осталось. Вечер был серым и холодным, туман стелился по низинам, скрывая ужасы войны и выжженную землю. Я шел рядом с Каином. Впереди Фролов прокладывал дорогу, обходя воронки и завалы. Отец Евлампий шел следом, упрямо переставляя ноги и что-то бубня себе под нос. Может, молитву, а может, просто ругался на свою немощность. Мы шли молча, перекатывая в своих головах тяжелые неподъёмные мысли.
Туман сгущался с каждой минутой, обволакивая нас, как мертвая пелена. Даже звуки шагов заглушились им — казалось, сама земля затаила дыхание, ожидая чего-то. Я то и дело оглядывался назад, в сторону того проклятого места, всё еще не веря, что нам (вернее, священнику) удалось выжечь всю фашистскую погань. Но нас никто не преследовал. Только тишина. Зловещая и густая, как сладкая приторная патока.
— Ты думаешь, это всё? — тихо спросил капитан, поравнявшись со мной. Его голос был едва слышен в сыром и промозглом тумане.
— Нет, — ответил я без колебаний. — Это только начало. Вилигут не стал бы тратить такие силы на обычную диверсию. Это был пробный запуск — «обкатка» новой колдовской технологии… А теперь, когда он знает, что она работает… — Я не договорил. Да это было и не нужно — Лазарь Селивёрстович и сам всё понимал.
— Тогда скоро начнётся массовое внедрение, — прошептал чекист, продолжив мою мысль. — Над каждым солдатом, отправляемым на передовую, проведут ритуал… Да и на фронте тоже. Убитый солдат не потеря, если он вернётся живым мертвецом. Снова и снова.
Мы оба замолчали. Мысли были слишком напряженными, чтобы произносить их вслух. Но я знал: если это действительно так (а это так) — война примет совершенно иной облик, куда более страшный. Она станет бесконечной мясорубкой, где с одной стороны окопов будут сражаться те, кто уже не может умереть по-настоящему.
— Надо поспешить, товарищ командир! — словно отвечая на мои мрачные мысли, произнес Фролов. — До ближайшего расположения наших войск, имеющих свой аэродром, километров двадцать… Ну, было на момент нашей заброски, — поправился он. — Ну, так-то, аэродром в кармане не унесёшь, — слегка пошутил он. — Но, можно срезать… только там болото…
— Значит, пойдём через болото! — твёрдо произнёс я. — Любое промедление для нас подобно тысячам и тысячам тысяч новых смертей!
Отец Евлампий, услышав это, лишь тяжело вздохнул и перекрестился:
— Господь не оставит нас!
Мы свернули с дороги, углубившись в заросли. Лес встретил нас мокрыми, цепкими ветками и гнетущей тишиной. Туман здесь был ещё гуще, он висел меж стволов неподвижными молочно-белыми клочьями. Фролов шел первым, с автоматом наизготовку, его напряженная спина была нашим единственным ориентиром.
Шли медленно, продираясь сквозь бурелом, спотыкаясь о невидимые корни. Каждый хруст ветки под ногой отдавался в тишине громоподобным эхом, заставляя вздрагивать и сжимать оружие. Я раздосадовано ругнулся, что не могу открыть чудесную тропу лешего (естественно простую, поскольку бороться с тварями на тропе, усовершенствованной дедулей сил у меня не было), в конечной точке пути я ни разу не был.
Неожиданно моя ловчая сеть выдала информацию, что не так уж и далеко по курсу нашего движения находится небольшой отряд из десятка человек. Это были наши — красноармейцы. О чем я и сообщил своим спутникам. Именно поэтому, когда из тумана прямо перед Фроловым возникла тёмная фигура, никто не удивился. А капитан не вдарил по ней очередью из «шмайсера».
— Свои! — крикнул Фролов, предупреждая засевших в кустах бойцов. — Свои мы, черт побери!
— Сейчас посмотрим, какие вы свои! — хрипло произнес выросший перед нами мужик с петлицами сержанта. — И не дёргайтесь, ребятки — вмиг изрешетим!
Из-за деревьев, и ложбинок, тщательно замаскированных ветками, поднялись еще несколько человек, держа нас на мушке. Они смотрели на нас с подозрением — наша странная компашка сейчас действительно вызывала недоверие — закопченные, оборванные, с горящими лихорадочным блеском глазами. А еще среди нас имелся поп и офицер-эсэсовец.
— Кто такие? Пароль! — прокричал молоденький лейтенант, вылезший из кустов. Его голос дрожал от напряжения, выдавая взвинченные до предела нервы.
Капитан госбезопасности шагнул вперед, прямо грудью на трофейный автомат, который направил на него сержант.
— Капитан государственной безопасности Фролов! Следуем со специальным донесением для Ставки Главковерха! Связь со Штабом фронта имеется? Немедленно свяжитесь с вашим командованием! Дело не терпит отлагательств.
В его голосе была такая сталь, такая непоколебимая уверенность, что лейтенант невольно выпрямился и опустил пистолет, который до этого судорожно сжимал в руках.
— Надо еще разобраться: кто ты есть? — не поддался сержант, так и не опустив автомата. — Может, и не капитан совсем, а гауптштурмфюрер, как дружок твой — эсэсовец! — И он, чуть мотнув стволом, указал на Матиаса.
Лейтенантик после этих словно опомнился, и вновь взял нашу команду на мушку:
— Оружие придётся сдать, товарищ капитан госбезопасности! Следуйте за нами! И не вздумайте бежать…
Идти до места расположения части пришлось, не то, чтобы слишком долго, но муторно, пробираясь между смердящих болот и бездонных топей. Какой смысл был в таком расположении части, я не понимал. Но лезть с расспросами мне совершенно не хотелось. Если расположили здесь — значит, так нужно. Командованию виднее.
Лагерь был небольшим, временным — это сразу бросалось в глаза. Но, в тоже время, уже обустроенным — окопы, блиндажи. Солдатики смотрели на нас с нескрываемым любопытством и опаской.
Командир части, возрастной майор с усталым, но проницательным лицом, принял нас в своем блиндаже, при свете коптилки — ночь уже полноправно вступила в свои права. Он внимательно просмотрел документы, предоставленные ему чекистом, и выслушал скупой, лишенный эмоций правдивый рассказ капитана госбезопасности.
По мере повествования его лицо его становилось все суровее и мрачнее. Когда Лазарь Селивёрстович закончил, майор тяжело опустился на табурет и долго молчал, практически не шевелясь и не моргая, глядя на мерцающее пламя. Я уже подумал, что так и заснул с открытыми глазами.
— Чёртовщина какая-то… — наконец выдохнул он, жестко потерев ладонями лицо. — Еще пару дней назад я счел бы вас сумасшедшими… Но… это пару дней назад… Одним словом, пойдёмте, товарищи, я вам кое-что покажу.
Майор поднялся на ноги и вышел из командирского блиндажа в темноту ночи. Он двинулся быстрым, решительным шагом, не оглядываясь, и мы, перехватив недоуменные взгляды друг друга, потянулись за ним гуськом. Командир вел нас по лагерю, петляя между блиндажей и палаток, к самому краю позиций.
Туда, где гуще стоял лес и слышны были громкие лягушачьи «трели» из ближнего болота. Хоть и было довольно прохладно, но завсегдатаи трясины еще впали в спячку и оглушительно квакали в ночи. В воздухе витал тяжелый гнилостный болотный смрад, от которого сворачивало желудок.
Впереди, у подножия огромной ели, виднелась низкая, но основательная бревенчатая землянка, у входа которой стояли два часовых с автоматами наизготовку. Их лица были бледны и напряжены, а взгляды беспрестанно метались в сторону запертой на толстый засов дверцы.
— Открывай, боец! — коротко бросил майор.
Один из солдат, явно пересиливая страх, с грохотом откинул массивный засов и отдернул дверь. Внутри, в густом мраке, пахло сырой землей, сыростью и плесенью. Майор взял у часового фонарь и направил яркий луч внутрь — в центре землянки, упираясь спиной в толстый опорный столб, сидел человек.
Или то, что когда-то было человеком. Вернее, чёртовым фрицем. Его руки и ноги были туго перетянуты несколькими витками крепких веревок, глубоко впившихся в синюшную плоть. Зелёный китель немца был сплошь продырявлен пулями, по всему телу зияли десятки жутких ран.
Но, не взирая на это, тварь была «живой». Его бледное бескровное лицо было расчерчено черной сеткой проступающих сквозь кожу сосудов. Но самое жуткое — это глаза: мутные, молочно-белесые, они бесцельно блуждали по землянке, пока не остановились на нас. Рот мертвяка ритмично открывался и закрывался, издавая тихое, хриплое посвистывание.
— Вчера поймали… — глухо проговорил майор. — Пер прямо на наши позиции. Ребята дали очередь — упал. Думали, все. Решили посмотреть… А он… очнулся. И… — Желваки майора заходили ходуном. — Он почти весь дозор положил… А затем гнал выживших до самых позиций. Только здесь и связали… Но ведь не бывает так… Он же, сука, уже мертвый!



Глава 12

Фролов, сжав кулаки, шагнул вперед. Его лицо исказилось гримасой холодной ненависти.
— Еще как бывает, товарищ майор! Мы их уже видели, и не в единственном экземпляре! — добил он командира отряда красноармейцев. — Да, я же говорил… Пули — бесполезны, если цела голова. Мертвяков не остановить, пока не разнесешь им голову в кашу. Ну, или с помощью Божественной Благодати…
— Чего? — побагровел майор. — Какой еще Благодати?
— Божественной! — не дрогнув ни единым мускулом, повторил Лазарь Селивёрстович. — Привыкай, майор — скоро таких тварей на линии фронта будет не счесть. И отношение к поповскому сословию кардинально изменится!
В этот момент вперед вышел отец Евлампий. Его лицо было сосредоточено и спокойно.
— Товарищи командиры, — тихо, но внятно произнёс он. — Позвольте мне провести один… эксперимент. Я, как служитель церкви, должен попробовать… Сначала — обычной молитвой… Затем — освященной водой… Быть может, что-то из этого подействует на этот кошмар. Ведь не каждый священник владеет Благодатью Господней, а Вера и молитва в каждом из их сердец.
Майор скептически хмыкнул, но, бросив взгляд на непроницаемое лицо Фролова, нехотя кивнул.
— Пробуйте, батюшка. Только осторожнее.
Отец Евлампий перекрестился, сделал шаг к мертвецу и, собравшись с духом, начал читать молитву: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас…»
Мертвец никак не отреагировал на слова молитвы. Его мутные глаза продолжали блуждать, а зубы клацать в попытке дотянуться до кого-нибудь из нас. Он был глух к словам, идущим из мира живых. Тогда священник, с усилием откупорив маленький флакон, брызнул ему в лицо «святой водой».
Раздалось легкое шипение, будто плеснули масла на раскаленную сковороду. На лице мертвеца, в тех местах, куда попали капли, выступили крошечные струйки едкого дыма. Он впервые проявил признаки беспокойства — затряс головой, замычал, силясь вырваться из пут. Но это была не боль, а скорее, некое болезненное раздражение. Он продолжал тянутся к отцу Евлампию, щелкая зубами.
— Видите, батюшка? — с горьким торжеством в голосе произнес майор. — Никакого толка от ваших молитв и воды. Сказки всё это! Только время впустую теряем.
Но отец Евлампий не отступил. Он отшатнулся на мгновение, увидев эту реакцию, а затем выпрямился во весь рост. Его деланое спокойствие куда-то испарилось. Теперь он «горел». Отбросив опустевший флакон, он воздел руку с тяжелым наперстным крестом, и его голос, прежде тихий, грянул во всю мощь легких, заполняя собой всю землянку, и звуча мощно и властно:
— Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа! Повелеваю тебе, дух нечистый, оставь творение Божие! Изыди в места пустынные и безводные, уготованные тебе от века! Да сокрушится всякое бесовское действо силою Честного и Животворящего Креста Господня!
Он не молился. Он приказывал. И на этот раз молитва отца Евлампия подействовала. Словно раскаленным прутом ткнули в живую плоть, так и мертвец вздрогнул всем телом. Его жуткое, монотонное мычание оборвалось, сменившись пронзительным, скрипучим визгом, от которого кровь стыла в жилах. Кожа в местах попадания святой воды, уже слегка обугленная, неожиданно начала активно пузыриться, исходя густым зловонным гноем.
Мертвяк рванулся вперед, но не к отцу Евлампию, а будто пытаясь убежать от невидимого огня, пожирающего его изнутри. Связки на его шее натянулись, как канаты, а глаза, мутные и бесчувственные, внезапно лопнули, как раздавленное яйцо.
Челюсти нежити свело чудовищной судорогой — несколько зубов, с треском ломаясь, выпали на окровавленный подбородок. Из его горла вырывался уже не визг, а хриплый, захлебывающийся вой — звук агонии существа, в котором противоестественная жизнь вступила в смертельный бой с силой, возвращающей его в объятия смерти.
И вдруг все прекратилось. Судороги мертвого тела достигли пика, его тело выгнулось в неестественной дуге, застыло на мгновение в напряжении всех мышечных волокон, а затем обмякло и безжизненно повисло на веревках. Нас всех обдало могильным холодом и гнилью, вырвавшихся из его распахнувшегося рта. А затем тело «задымилось», истекая темным некротическим перегаром эфира.
Мертвец окончательно стал тем, кем и должен был быть — тихим и безобидным мертвецом. Я прекрасно видел в магическом зрении, как был сломан и развеян колдовской конструкт в его голове. В землянке воцарилась оглушительная тишина, нарушаемая лишь тяжелым дыханием присутствующих. Майор, бледный, с широко раскрытыми глазами, не сводил взгляда с «дымящегося» тела.
— Ну, батюшка… Ну… — Фролов радостно обнял отца Евлампия. — Получилось же! Ну? Получилось!
После этого мы вернулась в землянку майора. Воздух внутри был густым от табачного дыма. Вызванный радист, получив разрешающий кивок от командира, начал настраивать рацию. Связь сначала со штабом армии, потом с Москвой и со Ставкой была установлена.
— Ясно, — получив ответ, майор поднялся. — Вас заберут через два часа. Самолётом. До аэродрома сорок минут…
— Слушай, майор, — произнёс Фролов, — а перекусить найдётся чего-нибудь?
— Конечно-конечно! — засуетился майор. — Сейчас.
Он вышел, чтобы отдать распоряжения. Мы остались одни в блиндаже, слушая, как снаружи доносится привычный, почти успокаивающий гул армейской жизни: шаги, приглушенные голоса, лязг металла и живые люди. Как же я отвык от всего этого!
Фролов обернулся к нам:
— Ну, что, товарищи, перекусим, и дальше тварей бить?
За стеной послышался нарастающий гул авиамоторов. Похоже, немецкий разведчик кружил над лесом, высматривая цели. Обычная война еще напоминала о себе. Но мы уже знали, что этот привычный мир кончился. Впереди была другая война. И наш путь к Сталину был лишь первым шагом в этой новой, неизведанной битве.
Майор вернулся, а за ним двое бойцов внесли солдатские котелки с дымящейся перловкой с тушенкой, а также кружки и черный хлеб. Запах простой солдатской еды показался мне в тот момент самым благоуханным ароматом на свете.
Мы ели молча, торопливо, почти не глядя друг на друга. Отец Евлампий, бледный и осунувшийся после ритуала, перед едой тихо прочел молитву, но на этот раз это были слова благодарности Господу за хлеб насущный. Фролов поглощал пищу с солдатской прямолинейностью, но в его глазах я читал ту же усталость и тяжесть, что давила и на меня. Мы были похожи на людей, только что вышедших из страшной битвы, но уже знающих, что впереди — новая.
А вот Каин с Матиасом, пока мы ходили с командиром в блиндаж с мертвяком, потихоньку растворились в ночи и никакая охрана, выставленная майором, не сумела их удержать. На его вопрос «куда делись ваши люди?», я, прямо глядя глаза в глаза, ответил, что у них есть собственное задание от Ставки. И посоветовал поскорее забыть, что он их вообще видел.
Через сорок минут, как и обещал майор, за нами приехал полуторка. Мы тряслись в кузове по разбитой дороге, молча глядя на проплывающий мимо тёмный лес. Воздух аэродрома пах авиационным бензином, пылью и осенью. Посреди поляны стоял небольшой транспортный «Ли-2», выпускаемый на базе американского «Дугласа». Его винты уже медленно вращались, готовясь к взлету. Возле трапа нас ждал офицер в форме НКВД, сухой, подтянутый, с непроницаемым лицом.
— Товарищ Чума? Товарищ Фролов? И отец Евлампий? — перекрикивая гул моторов, спросил он, сверяясь с бумагой в руке. — Проходите в салон — вылетаем через пять минут.
В салоне было небогато, пахло машинным маслом, всё тем же авиабензином и табаком. Мы заняли места на жестких сиденьях вдоль бортов. НКВДешник устроился напротив, его внимательный, холодный взгляд скользил по нам, будто он пытался разгадать сложную и опасную загадку. Самолет вздрогнул, покатился по взлетной полосе, и через мгновение земля ушла из-под «ног», превратившись в черное пятно.
Мы летели в Москву. К товарищу Сталину и руководству страны, чтобы сообщить им о новой опасности. Едва нам удалось совладать с демоном Хаоса, как сразу появилась новая проблема. У меня, отчего-то постепенно возникало стойкое убеждение, что это именно я вношу какую-то деструктивную ноту в этот мир. Ведь стоило разобраться с одной проблемой — как тут же возникала следующая.
Фролов, примостившись рядом, достал пачку папирос. Одну цигарку он зажал зубами, а вторую протянул мне.
— Не люблю я самолеты, — хрипло признался он, ёрзая на неудобном сиденье. — Как думаешь, батюшка, — повернулся он к священнику, — они там… в Кремле… нам поверят? Что молитвы твои могут стать оружием против этих… живых мертвяков?
Отец Евлампий медленно повернул к нему голову. Его лицо было усталым, но одухотворённым.
— Поверят, товарищ Фролов! Обязательно поверят! Мы покажем угрозу, которую нельзя остановить обычным оружием. А наше оружие — это Вера!
Чекист, сидевший напротив, не проронил ни слова, но я видел, как его пальцы нервно постукивали по кобуре пистолета. Я его прекрасно понимал — за такие вот речи можно легко оказаться где-нибудь в местах, не столь отдалённых…
Фролов затянулся, дым папиросы едким облачком заклубился в прохладном воздухе салона. Он посмотрел на меня, и в его взгляде читалось то же самое, что вертелось и у меня в голове: вера — это хорошо, но и простыми пулями тварей тоже можно убить. Сложно — но можно. Главное, знать, как это сделать.
Отец Евлампий тоже, словно прочитав его мысли, тихо сказал, глядя в иллюминатор на проплывающие внизу облака:
— Не бойся, сын мой. Настоящую Истину не скрыть за формулами. Имеющие глаза, да увидят ее.
Наш сопровождающий, недовольно зыркнув на попа, вынул часы, сверился с временем и коротко бросил:
— Через час будем на месте.
Самолет качнуло, и я закрыл глаза, мысленно готовясь к тому, что ждало нас в Москве. Перед встречей со Сталиным нужно было хоть немного привести себя в порядок. Я попотчевал себя и Фролова лечебными конструктами. А вот на батюшку моя проклятущая волшба не действовала, поэтому ему придётся обходиться своими силами.
Самолет тряхнуло сильнее, и вскоре он пошел на снижение. За иллюминатором вместо бескрайнего поля облаков поплыли покрытые осенней ржавчиной подмосковные леса, а затем стало видно и первые окраины столицы. Вскоре под шасси с глухим гулом побежала посадочная полоса аэродрома. «Ли-2» пробежал несколько сот метров и замер.
Как только мы остановились, НКВДешник резко поднялся с места.
— На выход, товарищи! Время не ждёт!
Ступив на землю, я ощутил, как подкашиваются затёкшие от неудобного сидения ноги, но «доза» целительского конструкта, принятая ранее, быстропоправила все неудобства. Я глубоко вдохнул московский воздух. Даже он здесь был иным — не фронтовым, не лесным, а городским, пропитанным запахами дизельных выхлопов, угольной гари и холодной речной влаги. На полосе нас уже поджидал чёрный ЗИС-101. Без лишних слов мы втиснулись внутрь, и машина резко тронулась.
Мы ехали по пустынным утренним улицам. Москва встретила нас суровой, военной тишиной. Окна домов были крест-накрест заклеены бумажными лентами, кое-где зияли пустые глазницы выбитых стекол. Изредка попадались прохожие — сгорбленные, торопливые, с вещмешками за спиной — комендантский час еще не закончился, и они не хотели попадаться патрулю. Наш сопровождающий сидел рядом с водителем, не оборачиваясь, но я чувствовал его напряженное молчание.
Машина, миновав несколько КПП, въехала в самое сердце города. И вот он, Кремль, показался за высокой кирпичной стеной — неприступный, величественный, с темными зубцами кремлёвской стены, выделяющимися на фоне тусклого неба. Только рубиновых звезд на шпилях башен не было видно — они были закрыты специальными защитными чехлами, чтобы скрыть их от вражеской авиации и не дать противнику использовать их как маяки для наведения бомбёжек.
Нашу машину остановили у Спасских ворот. После тщательной проверки документов нас пропустили дальше, а после передали новому сопровождающему — такому же сухому и молчаливому офицеру в форме НКВД.
В кремлёвских коридорах каждый наш шаг отдавался гулким эхом в звенящей тишине. Фролов нервно поправлял гимнастерку, отец Евлампий, казалось, был погружен в молитву, его пальцы нервно сжимали наперсный крест. Нас провели сквозь бесконечные коридоры, устланные красными ковровыми дорожками. Воздух здесь пах стариной и властью.
Наконец мы остановились перед высокими двустворчатыми дверями из темного дерева. Офицер коротко постучал, получил отклик из-за двери и, распахнув одну из створок, жестом пригласил нас войти. В приемной вождя нас, как обычно, встретил личный помощник и бессменный секретарь вождя — Александр Николаевич Поскрёбышев.
— Проходите, товарищи! — произнёс он, завидев нашу весьма потрёпанную компанию. — Иосиф Виссарионович вас ждёт.
На этот раз нас доставили к вождю, так сказать, с пылу-жару, не дав даже умыться, переодеться и привести себя в порядок. Ведь, по сути, по рации я ничего не сообщил в Ставку о нашей победе над грёбанным демоном. Только какие-то общие слова и фразы. Оно и понятно, что руководство нашей страны изнывало от отсутствия какой-либо оперативной информации.
Кабинет был всё тем же, не так уж много времени прошло с нашей последней встречи: высокий потолок, длинный стол, покрытый зеленым сукном, и несколько стульев. Но все это было лишь фоном для человека, который стоял у окна, спиной к нам, покуривая свою знаменитую трубку.
Он медленно повернулся. Невысокий, плотный, в простом френче, с седыми усами и тяжелым, пронзительным взглядом из-под густых бровей. Но это была лишь магическая личина. На самом деле седины на усах вождя уже не было, да и «плотность тела» после моего целительского вмешательства существенно уменьшилась.
— Ну что же, товарищи, — его голос был тихим, глуховатым, с характерным акцентом, но каждое слово падало, как гиря, — поздравляю с возвращением! Ми с товарищем Берия (Лаврентий Павлович тоже присутствовал, но сидел тихо, лишь поблёскивая стёклышками круглых очков) с нетерпением ждем вашего доклада, товарищ Чума. Присаживайтесь, разговор, я так понимаю, будет весьма долгим…
Мы расселись на свободные места, и я рассказал все, как было после того, как мы вылетели на задание. И про стычку с неожиданно появившимся Странником, а затем совместную битву с упырями. Про поход в Ад и зачистку Раава и Верховной ведьмы, про Нагльфар, терроризирующий флотилию фрицев в Черном море и, конечно же, про новую угрозу, против которой обычные солдаты бессильны. Не совсем, но не каждый же боец может даже несколькими выстрелами разнести «в щепки» их мертвые головы.
Сталин слушал, не перебивая, лишь изредка затягиваясь трубкой. По внешнему виду не было заметно, насколько ошеломил мой рассказ Сталина и Берию. Но я-то четко ощущал обуревавшие их чувства. После того, как я замолчал, взгляд Иосифа Виссарионовича скользнул по моему лицу, перешел на молчаливого Фролова, а затем надолго остановился на священнике в потертой и местами прожжённой рясе.
— Молитва… как оружие? — наконец произнес он, и в его голосе не было насмешки, просто констатация факта. — И вы утверждаете, товарищи, что ваша вера сильнее дивизии красноармейцев?
Отец Евлампий выпрямился, и его усталое лицо словно озарилось внутренним светом.
— Не моя вера, товарищ Сталин. Наша Вера. Общая. Направленная против сил Тьмы! И только все вместе мы сумеем обуздать этого врага! Только решать нужно быстрее — враг уже сделал свой ход!
В кабинете повисла тягостная пауза. Сталин медленно встал и неторопливо прошелся по кабинету. Он всегда так делал, когда нужно было принять какое-то важное решение. Так вождю лучше думалось.
Вождь снова подошел к окну, глядя на светлеющую за стеклом Москву. Минуту, другую. Казалось, он взвешивает на невидимых весах всё услышанное — фантастическое, безумное, но уже подтвержденное донесением майора с передовой.
Наконец он обернулся. Его лицо было непроницаемо.
— Хорошо. Вам будут предоставлены все необходимые ресурсы. Отец Евлампий, сумеете обеспечить поддержку Церкви? — Он сделал паузу, дождавшись утвердительного ответа священника, а затем его взгляд стал стальным. — Мы должны остановить эту заразу! Любой ценой! О результате докладывайте лично мне! — И это была не просьба — это был приказ. И стало понятно, что этот приказ мы выполним, заплатив за него любую цену.



Глава 13

С верными соратниками — моим молодым дедом — Ваней Чумаковым и профессором Трефиловым мы встретились в кремлёвских подвалах сражу же после долгой и обстоятельной беседы с вождем. Наше появление было отмечено громкими овациями и взаимными обнимашками. Ведь мы все уже давно стали не просто боевыми товарищами, а настоящими друзьями.
В подвал мы заявились уже вдвоём с Лазарем Селивёрстовичем, отец Евлампий в срочном порядке отправился к иерархам Православной Церкви. Нужно было срочно поставить в известность Владыку Сергия о новой опасности, справиться с которой без участия священников будет очень тяжело, если вообще возможно.
В разговоре с товарищем Сталиным отец Евлампий предложил возродить традицию «военного духовенства» — полковых капелланов. Этаких священнослужителей в армии, которые отвечали бы за боевое применение Веры, духовное, нравственное и патриотическое воспитание красноармейцев.
Должность таких капелланов, настаивал батюшка, должна приравниваться к заместителю командира полка или батальона и быть равноценна замполиту. Ну, а если уж кто-то, как он сам, сможет проводить в мир Божественную Благодать…
После этих слов священника товарищ Берия не смог усидеть на месте.
— Но как мы объясним это приказ в войсках⁈
— А вам и не нужно будет ничего объяснять, — устало покачал головой отец Евлампий. — После появления на фронтах первых восставших мертвецов, всё само собой станет на свои места.
Товарищ Берия замер с открытым ртом, его обычно непроницаемое лицо выражало крайнее изумление. Он посмотрел на Сталина, ища поддержки, но вождь молча курил трубку, его взгляд был устремлен куда-то вдаль, будто он уже видел будущие поля сражений, омраченные этой нечистью.
— Лаврэнтий Павлович, — спокойно, но твердо произнес Сталин. — Отэц Евлампий абсолютно прав. Сначала мы будем действовать точечно. В части, где уже были зафиксированы случаи… этой «нэкротической аномалии», мы направим батюшку и его группу священников…
— Если на то будет дано соизволение Местоблюстителя Патриаршего Престола, — добавил монах.
— А ви думаете, что Владыка Сэргий откажет русскому народу в борбэ с истинной Тьмой? — Вождь с прищуром тигриных глаз взглянул на священника. — Нэ это ли одна из основных задач Цэркви? Или я что-то нэправильно понимаю?
Отец Евлампий закашлялся. Тягаться с таким прожжённым аппаратчиком и интриганом, как сам товарищ Сталин, ему было не по силам, несмотря на владение Благодатью.
— Продолжим, товарищи, — выпустив клуб дыма, произнёс Иосиф Виссарионович. — Вам же тоже надо будет испытать неофитов в боевых условиях на крепость Веры. Есть у меня подозрения, что на это будет способен не каждый священнослужитель.
— Не буду спорить, Иосиф Виссарионович, — согласился отец Евлампий. — Насколько крепка Вера можно будет понять только на практике.
— Вот! — Сталин поднял вверх указательный палец. — Золотые слова, батюшка! Как только эффект от их работы станет очевиден — только тогда все вопросы отпадут сами собой. Комиссары получат новые инструкции. Бойцы и командиры, увидев все своими глазами, поймут, что против силы дьявольской нужна сила божественная.
Лаврентий Павлович, наконец справившись с первоначальным шоком, тяжело вздохнул и развел руками.
— Что ж, раз так… Придется нам, атеистам, учиться работать с товарищами в рясах. Приказ о создании экспериментальных групп военного духовенства будет подготовлен в течение суток. — Он бросил взгляд на отца Евлампия. — Но, батюшка, на вас тоже огромная ответственность. Малейшая неудача…
— Неудачи не будет, Лаврентий Павлович, — мягко, но с несгибаемой уверенностью прервал его священник. — Ибо с нами Бог! А теперь простите, мне нужно спешить к Владыке. Нам тоже предстоит большая работа…
Внезапно дверь в кабинет открылась, и на пороге появился Поскребышев, пребывающий в состоянии полного недоумения.
— Товарищ Сталин, — сообщил он вождю, — получено донесение с «Донского фронта». Целый батальон потерял связь после того, как командир донёс о наступлении мертвецов в форме вермахта… Я не понимаю, это что какой-то розыгрыш? Какие мертвецы?
В кабинете вождя повисла тяжёлая тишина.
— Вот и первый полигон для ваших священников, отэц Евлампий, — тихо произнёс Иосиф Виссарионович. — Я вас прошу поторопиться: чтобы как можно скорее на моём столе лежал список священнослужителей, готовых к отправке на «Донской фронт». — Сталин медленно обвёл всех нас своим тяжёлым, проницательным взглядом. — Дэйствуйте, товарищи! Докладывать лично мне — всё остальное обеспечит товарищ Берия.
Мы вышли из кабинета вождя людьми, на плечи которых легла тяжесть неизвестной войны. А на улице нас ждала уже другая Москва — сумеречная, затянутая пеленой надвигающейся зимы, с промозглым ветром и снежной порошей. Но теперь у нас был план. И оружие против наступающей Тьмы.
Профессор Трефилов, до сих пор молча слушавший мой пересказ недавних событий, одобрительно кивнул, поправляя пенсне.
— Рациональное зерно в этом есть, и с научной, и с практической точек зрения. Ведь в первую очередь мы имеем дело с формой энергии — «парафизическими» явлениями, которое традиционными средствами, кроме моей машины, пока зафиксировать и измерить не удалось. А машина слишком громоздка, чтобы снабдить прототипами хотя бы полковые или дивизионные штабы. Но мы над этим работаем, — поспешно заверил он. — Вера же… Вера является мощнейшим психофизическим инструментом, мобилизующим скрытые резервы человеческого организма и, что важнее, способным оказывать непосредственное воздействие на враждебную «субстанцию» под условным названием «Тьма».
— Да, — произнёс Фролов, — я и сам видел, как батюшка одним только крестом да молитвой уделал одну из этих тварей! Я уже молчу о Божественной Благодати…
— В общем так, товарищи, — произнёс я, — срочно глушите и сворачивайте оборудование: оно здесь больше не понадобится — демон Хаоса уничтожен! Нужно срочно продолжать наши предыдущие исследования. А еще лучше — найти способ, чтобы уделать наглушняк этого грёбаного колдуна Вилигута!
Чтобы не откладывать дела в долгий ящик мы принялись аккуратно готовить к упаковке хрупкие и особо ценные детали машины Трефилова, для чего притащили в подвал деревянные ящики, набитые мягкой стружкой. Бажен Вячеславович же, тем временем, еще и умудрялся размышлять о «структуре живых мертвецов».
— Интереснейший парадокс, — бормотал он, обращаясь больше к самому себе, чем к нам. — С одной стороны, мы имеем материальное проявление — эти самые «восставшие мертвецы», которых можно уничтожить физически, как показала практика — просто уничтожить голову такого существа с заключенным внутри неё некроконструктом. С другой — их природа сугубо нематериальна и энергетична. И вот здесь Вера, как инструмент направленного психофического воздействия, становится ключевым фактором. Она не просто отпугивает, она… она деструктурирует саму суть этой парапсихофизической инверсии[1].
Внезапную тишину, нарушаемую лишь стуком передвигаемых ящиков, разрезал пронзительный писк. Он донёсся из динамиков «машины Трефилова», которую мы как раз собирались отключать. На мерцающем экране осциллографа вспыхнула и застыла ярко-алая неровная линия-зигзаг.
— Не может быть! — профессор рванулся к аппаратуре, споткнувшись о ящик со стружкой и чуть его не перевернув. — Приборы фиксируют колоссальный всплеск магической энергии! Но источник… он повсюду! — Его глаза за стёклами пенсе расширились от изумления.
— Это что, розыгрыш? — пробормотал Ваня.
— Не розыгрыш, — мрачно произнёс я. — Это эманации силы, доставшейся мне «в наследство» от Матери Змеихи.
— Неужели они настолько колоссальные? — не поверил Бажен Вячеславович, уставившись в монитор осциллографа, а затем пробежав взглядом по замершим в крайних максимальных положениях стрелочным индикаторам. — Даже не думал, что такое может быть.
— Это просто я не обо всем рассказал, что со мной приключилось… — с горькой усмешкой отозвался я. — Вот вернёмся на базу — поведаю во всех подробностях. И как в Аду побывать пришлось, и как Раава в сортире мочили, и как…
— В каком сортире, товарищ Чума? — ахнул профессор, не обратив внимания даже на то, что я в Аду побывал. Причём, в самом настоящем.
— Да это я так — к слову и на эмоциях, — улыбнулся я.
— Про ад тоже на эмоциях? — опомнился он.
— А вот про Ад — чистая правда, — ошарашил я его. — Пришлось даже с самим Люцифером договориться о совместных действиях против демона Хаоса — в одиночку я бы не потянул…
Профессор Трефилов замер, уставившись на меня с выражением такого неподдельного ужаса и изумления, словно я только что сообщил ему, что земля плоская и стоит на трех китах. Его лицо побледнело, он бессознательно снял пенсне и принялся нервно протирать стекла платком, пытаясь найти хоть какую-то логическую нестыковку в моих словах.
Ему, наверное, самому продвинутому ученому в СССР, не отрицающему даже магию (да и сам он, не ведая того, с помощью своего прибора заполучил дар, пусть, и немного «дефектный», но и это можно поправить — с Ваней же получилось), сложно было поверить в существование такой потусторонней силы, как Сатана. Именно в том «классическом» понимании. Ведь ту же магию профессор представлял, как еще один вид энергии, разрабатывая собственную «Теорию единого поля», подобную разработкам Эйнштейна.
Но гениальный физик так и не сумел (а я это знал из будущего) завершить эту концепцию в физике. Он стремился объединить гравитацию и электромагнетизм в одну общую математическую модель, но столкнулся с трудностями в применении квантовой физики.
Его работы по объединению сил привели к созданию общей теории относительности, описывающей гравитацию как деформацию пространства-времени. А Бажен Вячеславович пытался втиснуть в эту сложную модель еще и магию.
— П-простите, товарищ Чума, — голос профессора дрогнул. — Мой слух… мне послышалось? Вы сказали… «с самим Люцифером»? В смысле… Князем Тьмы? Властителем Ада? Падшим Ангелом? Это… это метафора, да? Поэтическое преувеличение?
Даже его научный ум, уже перемолотый, перекрученный и перепачканный суровыми реалиями магического фронта, не мог просто так ни отбросить мои слова, ни принять их. А ведь наличие Ада логично вписывалось в эту новую картину мира, чудовищную для любого атеиста. Он был поражен не столько фактом существования преисподней, сколько тем, что я там побывал и вернулся назад, заключив контракт с самим дьяволом.
— К сожалению, нет, Бажен Вячеславович, — покачал я головой. — Всё крайне буквально: Лимб, Лета, Стигийское болото, вечно старый Харон, серные испарения, грешники в смоле и вишенкой на этом вонючем торте — сам Сатана на девятом круге. В общем, полный набор.
Профессор Трефилов, слегка оправившись от шока, выдохнул:
— Пу-пу-пу… Значит, примем как данность, что Ад — это научный факт. Теперь, товарищ Чума, вы обязаны рассказать всё. До последней, даже самой малозначительной подробности! И про тот самый «сортир» не забудьте!
Профессор Трефилов, слегка оправившись от шока, выдохнул:
— И расскажу, Бажен Вячеславович, обязательно расскажу! — Я поднял руку, успокаивая пожилого профессора. — Но только когда мы вернемся на базу. После того, как всё это хрупкое и ценное оборудование будет благополучно погружено, перевезено и расставлено по своим местам в вашей лаборатории. Последнее, чего мне хочется, — это чтобы наш разговор о демонологии и тонкостях адского быта не отвлёк грузчиков, и они не кокнули бы какой-нибудь осциллограф от считывателя энергетических аномалий.
Я видел, как в его глазах борются научная дисциплина и жгучее, почти детское любопытство. Он был как ребёнок, которому пообещали самую фантастическую сказку на ночь, но только после того, как он съест всю манную кашу.
— Начнём с физики, а закончим метафизикой? — мечтательно произнёс профессор.
— По рукам!
Профессор тяжело вздохнул, его плечи слегка поникли. Он бросил тоскливый взгляд на ящики с аппаратурой, словно впервые видя в них не инструменты познания, а досадную помеху на пути к величайшему Знанию. Однако строгая самодисциплина перевесила неутолимое любопытство.
— Ладно, уговорили, — буркнул он. — Но как только последний ящик будет распакован, вы — весь в моём распоряжении! Расскажете чётко, подробно, и без сокращений!
— Без сокращений, — честно пообещал я. — Будет вам и Лимб, и Харон, и сам Властитель Преисподней. С графиками и схемами, всё, как вы любите. А ваши подробные записи мы оформим как доклад товарищам Сталину и Берии. Так или иначе, придётся отчитываться.
Он согласно кивнул, и в его глазах загорелся уже знакомый мне огонёк исследователя, получившего в распоряжение самую невероятную и пугающую загадку вселенной. Теперь у профессора Трефилова был мощнейший стимул упаковать и перевезти всё на нашу секретную базу в рекордные сроки. Он уже мобилизовался, его взгляд стал острым и командным.
— Эй, товарищи! — крикнул он грузчикам, молодым ребятам в форме НКВД, и его голос снова обрёл стальную профессорскую твердость. — Аккуратнее с этим ящиком! Это же не кирпичи, в конце-то концов! Быстрее, товарищи, быстрее! У науки нет времени на проволочки! Поторапливаемся, но аккуратно, товарищи! Наш груз куда ценнее золота!
Я с трудом сдержал улыбку, наблюдая за метаморфозой. Еще минуту назад Бажен Вячеславович был на грани когнитивного разрыва, а теперь, получив цель, он преобразился в эталон советского научного руководителя — требовательного, энергичного и невероятно эффективного. Он носился между грузовиками, лично проверяя крепление тросов, заглядывая под деревянные планки ящиков и покрикивая на солдат, которые, надо отдать им должное, и без того работали с предельной собранностью.
— Бажен Вячеславович, дорогой, всё будет хорошо, — заметил я, подходя ближе. — Не волнуйтесь — ребята свою работу знают.
— Не бойтесь, товарищ Чума, я не волнуюсь! — отозвался он, на ходу протирая платком испачканные в пыли стекла пенсне. — Просто им нужно дать понять исключительную ценность оборудования! Представляете, какая это ответственность?
Я представил. Я-то как раз представлял себе это очень хорошо. И пока профессор суетился вокруг ящика с магнитометрическими датчиками, я поймал себя на мысли, что мне почти завидно. Его мир, пусть и перевернутый с ног на голову моим рассказом, оставался чистым, упорядоченным миром исследователя.
Ад для него был новой, пусть и пугающей, но всё же научной парадигмой. Для меня же это был воняющий серой и болью «каземат» мироздания, из которого я только что чудом выбрался, едва не оставив часть души в качестве залога. Не скрою, без поддержки Князей Ада завалить Раава было бы на порядок сложнее, но Ад — это Ад…
Наконец, последний ящик был погружен в кузов, брезент надежно закреплен, и наш маленький кортеж тронулся в сторону базы. Мы ехали с профессором в одной машине, и первую половину пути он молчал, уставившись в запотевшее стекло, за которым проплывали унылые подмосковные пейзажи. Я видел, как шевелятся его губы, будто он ведет беззвучный диалог с самим собой, пытаясь увязать теорию относительности с температурой Стигийского болота.
И лишь когда мы свернули на знакомую грунтовую дорогу, ведущую к нашей конечной точке, он обернулся ко мне. В его глазах уже горел холодный и выверенный свет аналитического ума.
— Так, товарищ Чума, — тихо, но очень четко произнес он. — Обещанный час настал (я не стал уже напоминать, что оборудование еще надо распаковать, установить и настроить). Начинайте, прошу! И начните, пожалуйста, с самого начала. Что, черт возьми, заставило вас пойти на сделку с… с этой поистине инфернальной сущностью? И что, если не секрет, стало вашей «валютой» в этих переговорах? И вообще, как вы смогли туда попасть? Ведь обычной дороги в Ад не существует? И вообще, где… а точнее, в каком измерении он находится?
Я глубоко вздохнул, глядя на приближающиеся ворота нашей базы. Вопросы сыпались из профессора, словно из Рога Изобилия. Но отступать было некуда. Теперь предстояло самое сложное — перевести собственный «адский опыт» на сухой язык фактов, которые и лягут в основу очередного безумного отчета для товарища Сталина.

        [1] Инве́рсия (от лат.         inversio        «переворачивание; перестановка»):      



Глава 14

 Выдержки из Приказа Народного комиссара обороны Союза № 777 от 28.10.1942 г.: 
 … включить православных иереев и иноков в боевые части РККА в качестве боевых капелланов и всячески способствовать им в отправлении уставных церковных треб (обрядов) и таинств. 
 В частности: 
 — отпевание павших усопших воинов; 
 — крещение, исповедание, соборование и пр. 
 При этом служащим НКВД и политрукам вменяется всячески чин иноческий беречь, как действенное оружие против гитлеровских умертвий; 
 Командирам, политрукам и прочим «борцам с религией», противодействующим исполнению настоящего Приказа, личная ответственность, вплоть до трибунала, как подрывающим боеспособность частей РККА в борьбе с новой гитлеровской угрозой. 
 Подпись: Нарком обороны СССР И. Сталин 
 Выдержки из приложения к Приказу Народного комиссара обороны Союза № 777 от 28.10.1942 г.: 
 … распространить по всем частям РККА брошюру для политруков — «Научное обоснование веры, и прежнее ее использование царским режимом». 
 … распространить для командующих фронтов отснятый фильм, в коем православный священник изгоняет нечистого духа из ранее умершего гитлеровца (читай умертвие). 

30.10.1942 г. СССР.
Окрестности с. Орловка.
Городищенский р-н
Сталинградской обл.
Донской фронт.

Старший политрук Крутов и командир 167-го сапёрного батальона 64-ой стрелковой дивизии Семенов в очередной раз читали Приказ НКО за номером 777. Потом курили, потом снова перечитывали, потом опять курили. Причём всё это в гробовой тишине и с одинаковыми каменными лицами.
В землянке командира дым стоял коромыслом, и не только от сгоревшего табака, но и от чадящей буржуйки. Несколько дней подряд шел дождь со снегом, и дрова отсырели. Остро пахло мокрыми шинелями, прогорклым свиным жиром и канифолью, смесью которых пропитывали сапоги. Горящая коптилка отбрасывала на бревенчатые стены прыгающие тени.
— Ну что, товарищ старший политрук? — первым нарушил тишину Семенов, отодвигая от себя листок с копией приказа. — Доигрались? За что боролись, на то и напоролись? Капелланы… Отпевания… И это боевых частях? Как думаешь, Пётр, может и нам с тобой к попам на исповедь перед атакой сходить? Или прямо здесь, под «тридцатьчетверкой», соборование[1] принять?
Крутов скупо улыбнулся, снял круглые очки с треснувшей правой линзой и принялся методично протирать стекла, время от времени на них дыша.
— Приказ есть приказ, товарищ командир. Подпись товарища Сталина — тут и обсуждать нечего.
— Да я и не обсуждаю! — Семенов встал с лавки и принялся нервно вышагивать по тесной землянке. — Я даже понять того, что там написано, не могу! Какие к еб…м фрицы-умертвия? Живые мертвецы, твою мать? Я воюю с июля сорок первого — успел на всю оставшуюся жизнь насмотреться на этих мертвяков… Тихие, спокойные, прелесть, а не фрицы! И ни один мертвяк еще не поднялся и винтовки в руки не взял! Живые воюют, черт возьми, живые! Раненые, контуженые, озверевшие, но живые! А не… — он грохнул кулаком по столу, — не восставшая нечисть! Мракобесие какое-то, право слово! Даже противно! Чего они там, наверху, совсем с глузда съехали?
— А ну тихо, Савелий! — шикнул на комбата старший политрук, метнув взгляд на дверь — плотно ли зарыто? — Наговоришь сейчас себе на штрафбат!
— А! — отмахнулся Семенов. — Дальше фронта не сошлют! А мы и так уже здесь.
Политрук водрузил очки на нос и вновь взял в руки приказ. В линзах запрыгало отражение тусклого огонька коптилки.
— В приложении сказано — про это даже фильм сняли. Скоро, наверное, кинопередвижки по частям поедут. И научное обоснование имеется. Факты…
— Какие, к черту, факты! — взорвался командир. — Это что же получается? Мы тут, атеисты, комсомольцы и коммунисты, за новую жизнь в семнадцатом кровь проливали, за то, чтобы попов этим самым местом поставить, а теперь — разворачивайся на сто восемьдесят градусов? «Всячески способствовать»? Да за что же мы тогда боролись? За новую власть Советов или за старую, с кадилами и крестными ходами?
Крутов тяжело вздохнул. Он понимал возмущение комбата, разделяя его всей душой.
— Сам когда-то в юности с красными флагами и транспарантами ходил на демонстрации против мракобесия. А теперь…
— А мы ведь боролись, Петр Иванович! За свободу крестьян и трудового народа от поповских морд! А приказ… — Он постучал сухим пальцем по столу, — приказ гласит, что попы… Попы, представляешь? «Действенное оружие». Против чего, тля, это оружие? И нам еще вменяется «беречь» этих… Под личную ответственность. Вплоть до трибунала… Как жить дальше, Петя? Как воевать?
— Как воевали, так и воевать будем, Савелий Дмитрич! Глядишь, время-то и покажет. Но приказ есть приказ, товарищ командир! А мы люди военные! — Он произнес последние слова с особой, железной интонацией. Интонацией политрука, который не имеет права сомневаться.
Семенов тяжело опустился на табурет, поставил локти на стол, схватившись ладонями за голову.
— Стыдно мне, Петя…
— Понимаю, — кивнул политрук. — Значит, так: завтра к нам в батальон прибудет некий отец Гермоген — первый батальонный капеллан. Вот и посмотрим, что это за фрукт и чего он может.
— Да чего он там может, кроме «Отче наш»?
— А с мертвецами… — политрук горько усмехнулся. — С живыми и неупокоенными мертвецами будем разбираться по факту появления. Если, конечно, они появятся.
Оба замолчали, глядя на желтеющий листок с грозной подписью. За стеной землянки слышался отдаленный грохот канонады — привычный, земной, человеческий. А в приказе говорилось о войне с чем-то совсем иным, древним и жутким, во что они оба отказывались верить.
Дверь землянки со скрипом отворилась, и внутрь, наклонившись, чтобы не удариться головой о низкую притолоку, протиснулся долговязый красноармеец.
— Товарищ командир… — молодой боец попытался неловко вытянутся, но его голова упёрлась в бревенчатый потолок, который был ненамного выше дверного прохода. — Разрешите доложить?
— Да докладывай уже, Егоров, — буркнул майор.
— К нам это… «гости» пожаловали на ночь глядя…
— Кого еще нелегкая принесла? — уточнил комбат.
— Так это — поп он… вроде… отцом Гермогеном, вроде, назвался.
— Тьфу, ты! — выругался старший политрук. — Завтра ведь ждали!
— Уже здесь, тащ командир! — доложил красноармеец. — Вот только что прибыл.
Семенов и Крутов переглянулись.
— И где этот… поп? — сухо спросил Крутов, снимая очки.
— У машины остался с водителем. Грузовик у него… необычный такой. Весь в листах железа, будто броневик самодельный. И еще он весь крестами расписан, да молитвами разными.
Комбат с силой ткнул окурком в пепельницу.
— Ну, что ж… Встретим, видно, святого отца, раз так сам товарищ Сталин распорядился. Пошли, Петр Иваныч. Посмотрим на «действенное оружие» вживую.
Они вышли из землянки в прохладную ночь, пахнущую гарью и влажной землей. Неподалеку, укрываясь в тени полуразрушенного сарая, стоял тот самый грузовик. Он и впрямь был похож на уродливого бронированного жука — его кузов был хаотично зашит стальными листами, на которых кем-то были выведены белой краской кривые православные кресты и надписи на старославянском.
Рядом с кабиной, опираясь на простую палку-посох, стоял сухой и слегка сутулый человек в годах, облачённый в длинную поношенную рясу с тяжелым серебряным крестом на груди. Его лицо, аскетичное и жесткое, с глубоко провалившимися пронзительными глазами, было обращено к прибывшим.
— Командир батальона майор Семенов, — приложил руку к козырьку фуражки комбат.
— Старший политрук Крутов, — представился Петр Иванович, делая шаг вперед. — А вы, как мы понимаем, отец Гермоген?
Священник медленно кивнул, его взгляд скользнул по Семенову и Крутову, оценивающе и без тени подобострастия.
— Благослови вас Господь! Да, я отец Гермоген. Прибыл к вам по распоряжению штаба фронта.
— Приказом Наркома Обороны предписано оказать вам содействие, — бесстрастно произнёс майор. — Но мы ждали вас только завтра.
— Благодарю! — Голос был низким и глухим. — Времени на раскачку нет — неприятель ждать не будет. А мне еще нужно сомнения в ваших душах неверующих развеять. Так что прямо сейчас и начнём, чада Господни, заблудшие…
Семенов нахмурился. Эта бесцеремонность попа и «заблудшие чада» резанули его слух, куда сильнее матерной брани. Но он постарался взять себя в руки, как советовал политрук.
— Сейчас ночь, батюшка, — язвительно подчеркнул он последнее слово. — Бойцы отдыхают вдруг завтра в бой? Какие еще неотложные дела могут быть?
Отец Гермоген повернулся к грузовику и стукнул костяшками пальцев по металлической обшивке кузова.
— Мне нужно показать вашим бойцам врага. Чтобы знали его в лицо. Чтобы были готовы и не струсили, когда его неожиданно встретят лицом к лицу. А встречать придется. Уже скоро.
— Какой еще враг, отец Гермоген? — с плохо скрываемым раздражением спросил Семенов. — У нас враг один — немецко-фашистские захватчики. Живые, к сожалению. И мы их уже хорошо знаем…
Священник медленно обернулся. Его глаза в темноте, казалось, сверкнули двумя угольками. Вокруг уже столпились красноармейцы, перешептываясь и с любопытством поглядывая на странную машину. Отец Гермоген подошел к заднему борту и жестом подозвал офицеров.
— Готовы ли вы увидеть вашего нового врага? — тихо спросил он.
— Да хватит уже загадки загадывать, поп! — вспылил Семенов. — Показывай уже, что там?
— Мне бы подсветить… — попросил батюшка. — А то темень на дворе…
— Селиванов! — окликнул командир ближайшего бойца. — Подгони моего «Виллиса» и посвети в кузов фарами, — распорядился он.
Священник, дождавшись освещения от подъехавшей машины, спокойно откинул тяжелую задвижку и рывком распахнул борт, демонстрируя внутренности обшитого металлическим коробом кузова. Внутри, на грязном полу, сидела темная фигура в рваной немецкой униформе. Она была прикована длинной, тяжелой цепью к металлическому кольцу, врезанному в днище кузова.
Цепь позволяла узнику двигаться, даже доходить почти до самого края борта. Существо подняло голову. Его лицо было землисто-серым, сплошь разрисованным черными прожилками вен, глаза — мутные и пустые. Но так казалось только на первый взгляд — в них горел нечеловеческий, животный голод.
Из горла этого существа вырвался низкий полустон-полухрип, когда оно заметило собравшихся у борта людей. И тогда оно с неимоверной скоростью рванулось вперед. Цепь лязгнула, и мертвец мгновенно завис у края кузова, протянув свои скрюченные пальцы к ближайшим солдатам.
Цепь натянулась как струна, и с глухим металлическим рывком отбросила его назад, на пол грузовика. Он тут же вскочил с какой-то неестественной, даже жуткой ловкостью, и снова попытался кинуться на людей, но снова был отброшен. Кто-то из бойцов испуганно отшатнулся, вскинул автомат и прошил беснующегося мертвяка короткой очередью.
Пули с глухим чавкающим звуком прошили мертвеца от плеча до поясницы, разорвав и без того драный китель. Тварь дёрнулась, отшатнулась, но не упала. А потом она снова кинулась, даже не обратив внимания на новые раны. Пустота в ее глазах не изменилась, голодный рык не прекратился. Она снова и снова пыталась сорваться с цепи, настичь живую плоть.
— Отставить стрельбу! — рявкнул майор, слыша, как щелкают металлом взводимые солдатами стволы.
— Видите, командир? — голос отца Гермогена звучал устало и отрешенно. — Ваши пули для него — лишь пустой звук. Он уже мертв!
Семенов опустил пистолет, который тоже выдернул из кобуры, и не заметив, как это произошло. Его рука предательски дрожала. Он смотрел на цепляющееся за борт грузовика рычащее существо, на дыры от автоматных пуль в его кителе, из которых не сочилась кровь, и чувствовал, как рушится весь его привычный мир, весь опыт войны.
Окружающие грузовик красноармейцы заволновались, зашумели, требуя объяснить, что это за чудовище.
— Это ваш новый враг! Новая разработка врага, продавшего душу Сатане! — Голос Гермогена прозвучал похоронным колоколом. — Нежить! Восставший мертвец! Пуля лишь собьет его с ног. Вы сами это видели! Его можно уничтожить, полностью лишив головы, а еще с помощью Веры и искренней молитвы, идущей от самого сердца! Или… — Он взметнул вверх свою палку-посох, — с помощью силы Господней — Божественной Благодати.
Семенов молчал. Вся его злость, сарказм и недоверие ушли, как вода в сухой песок. Он смотрел на это враждебное чудище, на его пустые, ничего не выражающие глаза, и чувствовал, как по его спине ползет ледяной холод. Он видел тысячи смертей, но это было иное. Это было хуже смерти. Это было отрицание самой смерти, плевок в лицо всему естественному порядку.
Отец Гермоген одним движением захлопнул борт, прерывая кошмарное зрелище.
— Теперь вы видели. Теперь вы знаете. Завтра начнем. Сперва — молебен, потом — инструктаж, как с ними бороться. С утра должна прибыть кинопередвижка с обучающими фильмами…
Семенов, не говоря ни слова, развернулся и пошел прочь, к землянке. Он чувствовал себя уничтоженным. Ему казалось, что рухнул весь знакомый мир — всё, за что он воевал еще в Гражданскую. Война из дела пуль и снарядов превратилась во что-то древнее, темное и бессмысленное, где место воина занимал «тёмный и невежественный священник» с посохом и крестом на пузе, а место врага — живой мертвец. Он даже не мог рассердиться. Ему было страшно.
— Селиванов! — задумчиво глядя вслед ушедшему комбату крикнул Крутов. — Найдешь для батюшки местечко, до утра, — распорядился он.
— Так точно, найдём, товарищ старший политрук! — отозвался красноармеец.
— Вот еще, чадо… — произнёс отец Гермоген, подходя к Петру Ивановичу.
— Не «чадо», а товарищ старший политрук! — холодно поправил его Крутов. — Раз уж вы теперь официально батальонный капеллан — привыкайте, батюшка! Это, всё-таки, армия, а не монастырь!
— Приму к сведению, товарищ старший политрук, — спокойно отреагировал отец Гермоген. — Возьмите, — он протянул Крутову сложенную газету, — это — Правда'. Свежий выпуск. Прочтите, и вам многое станет ясно.
— Отдыхайте, отец Гермоген, — произнёс Петр Иванович, взяв из рук священника газету. — Красноармеец Селиванов вас проводит.
Добравшись до землянки комбата, политрук толкнул скрипучую дверь, и его поглотила знакомая, устоявшаяся за месяцы тьма, пахнущая сырой землей, махоркой и остывающей железной печкой. Войдя, он притворил дверь за своей спиной, будто пытаясь оставить снаружи и начисто отрезать от себя тот новый, абсолютно абсурдный мир, который только что явил себя во всей красе,
Он не стал зажигать коптилку, а просто упал на жесткие нары, с треском прогнувшиеся под его весом, и уставился в потолок. В ушах все еще стоял тот чавкающий, безжизненный звук пуль, входящих в плоть, что не чувствует боли. Перед глазами — пустые и мутные глаза мертвой твари и ее безостановочный, ненасытный рык. «Нежить. Восставший мертвец». Как такое может быть?
Но слова попа висели в воздухе, тяжелые и неоспоримые, как приговор.

[1] Соборование, или елеосвящение, — это христианское таинство, в ходе которого верующие помазываются освященным маслом (елеем) и молятся о духовном и телесном исцелении и оставлении грехов, в том числе забытых. Таинство установлено на основании апостольского послания Иакова и совершается священнослужителями.



Глава 15

Семенов ворочался на своем месте, пытаясь заснуть. Но сегодня сон бежал от комбата. Он, атеист до мозга костей, прошедший Гражданскую, видевший, как попы благословляли белых палачей на расправы, всегда презирал эту «религиозную дурь». Война была для него делом простым, хоть и страшным: сталь, свинец, тактика, стратегия и, конечно, кровь. Куда без нее? Убить или быть убитым.
А теперь… Теперь враг был мертв. Его нельзя было убить честным свинцом Его мог остановить только какой-то жалкий старик с палкой и крестом на шее, вещавший о молитве и «Божественной Благодати». Весь былой военный опыт комбата буквально в одно мгновение превратился в ничто. Он чувствовал себя не боевым командиром, а сопливым новобранцем, впервые попавшим под массированный обстрел врага.
Снаружи донеслись приглушенные голоса. Крутов, его старший политрук, человек дела и твердой партийной линии, уже обустраивал попа. «Батюшке» нашли местечко. Армия адаптировалась. Принимала новые правила. А он, Семенов, лежал в темноте, полностью разбитый и потерявший дальнейший смысл существования.
Он провел ладонью по лицу, смахнув влагу с век. Стыдно было не за страх — он знал страх и умел его подавлять и превозмогать. Стыдно было за крах собственных убеждений, растоптанных приказом №777. За то, что рухнула вся система координат, казавшаяся единственно верной и незыблемой. Война, которой он отдал жизнь, оказалась не той войной. Враги, с которыми он сражался, были всего лишь людьми. А нынешний враг… Его вообще не должно было существовать.
— Савелий Дмитрич, не спишь? — раздался в темноте голос Кутова.
— Уснешь тут… — Комбат медленно поднялся с лежанки, и сел, крепко потерев лицо мозолистыми руками.
Вспыхнула спичка — коптилка на столе разгорелась. Раздался знакомый булькающий звук и, когда командир батальона отнял руки от лица, он увидел рядом с собой политрука. В его руках была металлическая кружка, от которой шел терпкий запах спирта.
— Держись, комбат! — коротко произнёс политрук, протягивая кружку. — Выпей. Пройдет.
Семенов взял кружку, залпом опорожнил ее. Жидкость обожгла горло, но холод внутри не прошел.
— Что будем делать, Петя? — голос Семенова звучал хрипло и устало. — Ты это видел? Ты понял?
— Видел, — выдохнул Крутов, занюхивая выпитый спирт рукавом шинели. — Жуть!
— С крестом против мертвецов? Это же всё бред! Не знаю, как они, попы, сумели всё это обтяпать…
— Это новая реальность, командир, — голос Крутова стал жестким. — Ты видел, что пули его не берут? Приказ Главковерха — есть приказ Главковерха! А свои личные атеистические убеждения, Савелий, оставь для мирного времени. Сейчас идет война на уничтожение. И враг оказался не таким, как мы думали. Он даже дьявольские силы умудрился себе на службу поставить, когда понял, что без них ему полный каюк!
— Как же ты быстро перековался, Петя… — с сожалением произнёс Семёнов.
Но Крутов был прав. Есть приказ — и его нужно выполнять. Врага — уничтожить. Неважно, как он выглядит, живой или мёртвый, и каким способом его нужно уничтожать. Он — враг!
— Завтра молебен… — с горькой усмешкой произнес он. — Красноармейцы и поп с молитвами. Представляешь, как мы все будем выглядеть в их глазах?
— Они тоже всё видели, не слепые чай, — попытался успокоить его политрук. — А еще фильм какой-то поп обещал. Они будут делать то, что прикажешь ты! А ты будешь делать то, что прикажет Ставка. И точка. Соберись, комбат! Твоим бойцам сейчас в десять раз страшнее. Вот еще, поп свежую «Правду», привёз, — он бросил на стол сложенные газетные листы. — Посмотрим, чего там?
В пачке оказалась не только «Правда», но и «Известия», и «Красная звезда». А фотографии и заголовки статей в главных газетах Советского Союза тоже напрочь выбивали из равновесия: «Изучение тонкого мира требует полнейшей осознанности, коммунистической решимости и смелости в освоении неведомых доселе горизонтов!», «Советская наука не боится непознанного — она его изучает!», «Божественная Благодать — неизвестный ранее диапазон энергий!», «Заветами Ленина — к светлому и одухотворённому человечеству!».
— Ты только послушай, Савелий Дмитрич, чего тут пишет некий академик Трефилов Бэ Вэ, — произнёс старший политрук, зачитывая вслух выдержки из доклада. — «Советский строй люто ненавидим бесовскими силами, ибо воздвиг первую ступень одухотворения мира, системно и массово. Начав с освобождения классового, земного, он продолжает эволюцию человека в более развитое существо — „человека духовного“. В нашем, казалось бы, насквозь материалистически-атеистическом советском строе, нравственной душевной чистоты оказалось куда больше чем при прогнившем царском режиме, с напоказ золоченными куполами…»
Семенов молча слушал, вглядываясь в прыгающие тени на стене землянки. Слова из газет, произносимые хриплым голосом политрука, казались ему бредом, страшным и нелепым сном. Но холод внутри, тот самый, что не прошел даже после хорошей дозы неразведённого спирта, говорил обратное. Это была правда. Новая, чудовищная, но правда.
— «Таким образом, — продолжал зачитывать Крутов, — явление, именуемое в религиозной традиции „Божественной Благодатью“, есть реально существующий энергетический потенциал, порождаемый высокими коллективными устремлениями и нравственной чистотой масс. Потенциал, к которому империалистические и немецко-фашистские шавки, в силу их морального упадка и разложения, доступа не имеют. Они вынуждены обращаться к иным, „тёмным“ силам, порождающим столь же материальные, но низкочастотные формы… например, к некротике — оживление магией мертвецов…»
Комбат сгреб газеты с стола и принялся лихорадочно их перебирать. Повсюду были одни и те же сообщения. Не было и тени сомнения, иронии. Серьезные, выверенные партийные формулировки объясняли новую реальность так, будто всегда к ней готовились. «Изучение», «освоение», «неизвестный диапазон энергий»… Его взгляд упал на небольшую заметку в «Красной звезде». Там сообщалось, что группа военных инженеров и… священнослужителей при Генштабе уже работает над серийным производством особых, «освященных» боеприпасов и оружия.
Он откинулся на грубую бревенчатую стену блиндажа, снова почувствовав страшную усталость.
— Вот, значит, как… — тихо произнес он. — Еще вчера мы строили светлое коммунистическое будущее, в котором и места не было мракобесию попов, а сегодня воюем с мертвецами молитвами и крестом? И наша советская наука утверждает, что это правильно?
— Не крестом и молитвой, Савелий Дмитрич, — поправил его Крутов, ткнув пальцем в газету, — а высокочастотной духовной энергией. А поп… он как специалист по её концентрации. Как инженер или, там, радиомеханик…
В землянку постучали, и на пороге показался молоденький связист.
— Товарищ комбат, радиограмма из штаба полка! — Он протянул Семёнову сложенный вчетверо листок. — Срочная.
Командир развернул бумагу. Глаза сами по себе побежали по строчкам. Радиограмма предупреждала о прибытии завтрашним утром отца Гермогена и военной кинопередвижки с перечнем фильмов для показа личному составу и инструктаж по поведению во время проведения «спецмероприятия» с участием «спецконсультанта» — все того же представителя духовенства — отца Гермогена.
— Твою мать! — выругался комбат, передавая бумагу Крутову. — Они везде без мыла пролезли. Ну что, Петя, готовься. Завтра начинается наше новое военно-духовное образование, — и Семенов криво усмехнулся.
Политрук бегло просмотрел листок, кивнул.
— Прямо сейчас проведу беседу с комсомольским и партийным активом. Объясню новую линию партии. Бойцы поймут. Всё будет хорошо, товарищ майор, не волнуйся.
— А когда уже всё будет хорошо, Петя? — тихо произнёс Семенов, глядя на коптилку.
— Когда враг будет разбит, товарищ майор, — бодро ответил Крутов.
Он прихватил со стола газеты и вышел из блиндажа, чтобы подготовить выполнение полученных указаний. Семенов остался один. Он долго сидел неподвижно, вглядываясь в язычок пламени коптилки. В голове крутились обрывки фраз из доклада и абсурдные картины будущего, которое наступало уже завтрашним утром. Он чувствовал себя последним здравомыслящим человеком в сумасшедшем доме, стены которого рухнули, открывая вид на кошмар, не поддающийся никаким физическим законам, да и обычной логике тоже.
Утро наступало быстро, хмурое и промозглое, но комбат так и не прилёг. Тусклый свет едва пробивался сквозь низкое облачное небо, когда к расположению батальона, громко урча, подкатил крытый грузовик с раздвижной будкой кинопередвижки. Её встретил сам отец Гермоген, пребывающий в приподнятом настроении — установившееся затишье позволило ему выполнить миссию.
Не слышалось ни орудийной канонады, ни треска автоматных очередей. Только настороженная, гнетущая тишина, нарушаемая гулом моторов и негромкими командами, которыми Крутов готовил личный состав для просмотра обучающих фильмов.
Бойцы собрались перед импровизированным экраном — натянутым на стене сарая единственного уцелевшего сарая белым полотном, и такие же импровизированные лавки уже были собраны из разнообразного мусора. Бойцы перешептывались, с недоумением поглядывая на священника. Да и вчерашнюю демонстрацию «живого» фрица-покойника никто из них не забыл.
Комбат Семенов стоял в стороне, прислонившись к колесу грузовика, с мрачным любопытством ожидая начала этого «цирка с конями». Ну, или с восставшими мертвяками, умертвиями, как этих тварей называли в приказе Наркома Обороны.
Застрекотал проектор, и на белом полотне замерцала картинка. Не слишком яркая в тусклом свете хмурого утра, но вполне различимая. Камера слегка подрагивала, снимая массивную клетку, в которой метались фигуры в рваной немецкой форме. Их кожа была землисто-серой, глаза мутными и пустыми, а движения — резкими, звериными. С первого взгляда было заметно — это не люди.
Восставшие мертвецы, живые покойники, умертвия, некроты. Именно так они именовались в сопроводительных документах к приказу №777. Твари с яростью бросались на стальные прутья, не чувствуя боли. От их яростных ударов металл сгибался.
За кадром прозвучал спокойный голос комментатора: «Объекты № 3 и № 7. Испытывается устойчивость к стандартным винтовочным патронам». Раздался выстрел. Пуля попала одному из существ в плечо, вырвав клочья плоти и обнажив кость. Некрот лишь развернулся к стрелку и с новой силой рванул к решетке. Выстрел в ногу — та же картина. Выстрел в живот — существо споткнулось, но продолжило движение.
— Господи… — Кто-то из бойцов заднего ряда не выдержал.
— Разговорчики! — тут же рявкнул Крутов, но в его голосе комбат уловил всё ту же подавленную дрожь.
«Стандартные патроны не оказывают существенного действия на умертвий, — продолжил диктор, — если только не размозжить им пулями голову».
В голову появившегося на экране мертвеца один из бойцов НКВД точными выстрелами из винтовки вогнал подряд несколько пуль, превратив голову некрота в настоящую кровавую кашу. Этого мертвяк не перенес и скопытился во второй раз, но уже окончательно.
Затем кадр сменился: появился седой и бородатый священник в ризах. Он стоял перед столом, на котором аккуратно лежало несколько винтовок, пара упаковок с патронами и небольшая купель с водой. Надпись, появившаяся на экране, гласила — «Святая вода» — «Великая агиасма»[1].
Батюшка неспешно читал молитву, осеняя оружие и патроны крестным знамением. Затем он аккуратно процарапал чем-то острым крест на свинцовых пулях, после чего освятил их, трижды погрузив пули в купель, совершая молитвы и крестное знамение уже над водой.
И снова показательная стрельба. Тот же некрот, та же клетка. Боец НКВД подносит к плечу обычную «трехлинейку». Раздается выстрел. Пуля попадает чудовищу в руку. И тут же, словно от мощного электрического разряда, некрота начинает трясти в жутких конвульсиях.
Мертвая плоть в районе пулевого отверстия сначала «дымит» и чернеет, а затем начинает развеиваться прахом. И буквально в течении пары минут от нее остается только обугленная культяпка. Фильм закончился. В импровизированном кинотеатре повисла гробовая тишина.
Вперед вышел отец Гермоген. Он взглянул на потрясенных бойцов и начал говорить четко и внятно, как на проповеди, чтобы было слышно каждое слово.
— Братья воины! Не удивляйтесь и не смущайтесь. То, что вы видели — не сказки и не поповские выдумки. Это война. Война не только за землю нашу, но и за души наши бессмертные. Тварь немецкая, что идет на нас, не боится свинца, но боится Света, Веры и силы народной! А Вера наша, исконно русская — в правде, в любви к земле своей, к матерям и детям своим, к ближнему своему! Вот эту вашу Веру и наполняет молитва! Вы — щит и меч земли Русской, и Благодать Божия на вас! А дух ваш крепок, ибо праведна цель ваша! Защита Отечества — дело светлое! Запомните это братья и сестры! Победа будет за нами! Ведь с нами Бог!
Он замолчал, обводя взглядом бойцов. И комбат Семенов увидел, как меняются их лица. Некоторые уже слушали священника с непокрытыми головами, лица у них были серьезные и строгие. Когда он замолчал, несколько человек, не сговариваясь, перекрестились. Комбат видел, как это сделал и молоденький связист, приносивший ему вчера радиограмму. Он крестился не тайком, не украдкой, а открыто, с вызовом глядя перед собой.
Комбат отвернулся. Он смотрел на серое небо, на голые деревья, на грязную дорогу. Он ждал, когда снова загремят пушки и все вернется на круги своя. Но холод внутри подсказывал, что это только начало. Начало какой-то другой, новой войны. И он больше не знал, каким оружием ее вести.
Тишину нарушил скрип шагов по мерзлой земле. Рядом с Семеновым встал отец Гермоген. Он не смотрел на комбата, его взгляд был устремлен туда же — на унылый, вымерший пейзаж.
— Тяжело принимать новое знание, товарищ комбат? — тихо спросил священник, и в его голосе не было ни торжества, ни укора. Только усталое понимание. — Как говорил один древний мудрец: многия знания — многия печали[2].
— Знание? — горько усмехнулся Семенов, взглянув в глубокие, словно бездонный омут, глаза священника. — Вы действительно думаете, что они помогут? Мне до сих пор кажется, что это я сошёл с ума… или весь мир вокруг меня…
— Ни вы, ни мир, не сошли с ума, товарищ командир, — не отводя глаз ответил отец Гермоген. — Ваша задача — вести своих бойцов к победе. И для этого у вас есть оружие. Как штык, как пуля, как танки и самолёты!
— Молитва? Святая вода? — Семенов с силой тряхнул головой, будто отгоняя наваждение. — Я — коммунист. И атеист до мозга костей! Я не верю в Бога! А вы мне говорите о святой воде!
— Я говорю вам о реальности, товарищ майор! — голос батюшки стал тверже. — Там, — он указал пальцем за линию фронта, действуют законы, против которых бессильны все ваши убеждения и уставы. Немецкие оккультисты выпустили настоящего джинна из бутылки.
— Как им это удалось, отец Гермоген? — спросил священника подошедший политрук.
— Я не знаю, как… — Мотнул головой монах. — Диавол многолик. Но я знаю одно: против этой Тьмы нужен Свет. И не важно, в какой форме он придет — в форме ли пятиконечной звезды или православного креста, партийной директивы или покаянной молитвы. Важно, чтобы этот Свет горел во всех сердцах наших бойцов и всех советских людей. Вы видели лица своих бойцов? Многие из них уже поверили. Не в Бога, может быть, но в то, что у нас есть оружие намного сильнее проклятого фашистского колдовства.
Комбат молчал. Где-то в глубине души он понимал, что священник прав. Это была та же целесообразность, та же жесткая прагматика войны, которой он всегда руководствовался. Если освященные пули останавливают этих тварей — значит, это эффективное оружие. И им нужно вооружиться.
В глазах Крутова стояла та же тяжелая дума, что и у самого Семенова.
— Товарищ комбат, бойцы ждут указаний. Что делать с этим… «инвентарем»? — Он кивком головы указал на ящики, которые привезли с собой ребята из кинопередвижки во второй машине. Из приоткрытой крышки виднелись аккуратные ряды патронов и небольшие темные флаконы.
Семенов посмотрел на Крутова, на серьезные лица бойцов, замерших в ожидании, на спокойное лицо священника. Он сделал шаг вперед, к своим бойцам. Голос его прозвучал хрипло, но громко и четко, без тени прежних сомнений:
— Слушай приказ! Командирам рот получить со склада особый боезапас! А с вас, батюшка, — он повернулся к священнику, — научить личный состав правилам применения всего этого… нового вооружения…
Комбат Семенов повернулся и пошел к своей землянке. Ему нужно было в одиночестве пережить этот перелом. Переписать все свои понятия об окружающем мире. Война действительно стала другой. И он должен был вести ее дальше. Любой ценой. И любым оружием. До полной и окончательной победы. И точка!

[1] Совершается в Крещенский сочельник (18 января) и на праздник Крещения Господня (19 января). Вода, освященная этим чином, считается величайшей церковной святыней и называется «великой агиасмой».
[2] Многие знания — многие печали — фраза из Библии (книга Экклезиаста), как считается, принадлежащая израильскому царю Соломону.



Глава 16

Я и не ожидал, что дальнейшие события закрутятся с такой ошеломляющей быстротой. После того, как мы доложили товарищу Сталину о восстающих из мертвецов немецких солдатах, а отец Евлампий отправился на встречу с Владыкой Сергием, прошло не более нескольких часов, а Наркомат Обороны уже прислал мне на согласование проект Приказа № 777.
Недаром же в народе говорят: «Бойся не спешки, бойся опоздать». Проект приказа, который лег на мой стол, был лаконичен и страшноват в своей простоте. Пока я вчитывался в отпечатанные на грубой бумаге строки, в голове невольно крутилась мысль: «777… Почему именно эта цифра?». И тут меня осенило.
В православной традиции, которую я, выпускник советской школы, знал довольно смутно (а, честно признаться, не знал совсем, только читал кое-что в интернете), число семь — символ полноты и совершенства. А тройная семерка — это уже нечто запредельное, троекратно усиленное.
Семь — это и семь дней Творения, и семь Таинств Церкви. Выходит, 777 — число Божественного порядка, высшей духовной защиты. Не иначе, как в Наркомате кто-то из бывших семинаристов сидит, раз такие нумерологические шифры вворачивает. Да ведь сам товарищ Сталин, как раз из бывших семинаристов и будет — сначала ученик Горийского православного духовного училища, а впоследствии — слушатель Тифлисской духовной семинарии.
Кому, как не ему — несостоявшемуся священнику, знать божественную магию чисел? Приказом за номером 777 он попытался оградить мир живых от мертвой демонической проказы священным, сакральным щитом. Настоящая ирония судьбы: атеистическое государство в час беды инстинктивно прибегло к древним и архетипическим символам.
Тем временем и за стенами кабинетов советских руководителей православная церковь тоже приводила в действие свой многовековой и отлаженный механизм противостояния нечисти. Действия Владыки Сергия, о которых я позднее узнал от отца Евлампия, были стремительными и решительными.
Первым делом, Патриарший Местоблюститель разослал по епархиям экстренное циркулярное письмо о возобновлении института военного духовенства. Но духовная братия, изъявившая желание отправиться на фронт в роли полковых священников, была обязана пройти жесткий отбор — испытание Верой.
Колокольный звон, запрещенный в большинстве городов, был временно разрешен — густой, набатный перезвон должен был очищать землю и воздух от скверны. Главным же распоряжением стала подготовка к проведению всероссийского молебна о спасении Отечества от мертвецкой напасти. В уцелевших храмах, в подпольных домовых церквях и даже простых домах собирались верующие. Службы шли круглосуточно, священники сменяли друг друга у алтаря.
Люди молились не только знакомым святым, дарующим победу русскому воинству — Георгию Победоносцу и Александру Невскому, но и тем, кто в народном сознании всегда боролся с нежитью: святому Никите Бесогону[1] и великомученику Трифону[2].
Церковь, долгие годы находившаяся в гонениях, в один миг стала нужна всем — и простым крестьянам, и бойцам на фронте, и даже высокопоставленным партийным функционерам. Она сумела мобилизовать у своей многократно выросшей паствы силу Духа и силу Веры, чтобы стать второй линией обороны Родины там, где бессильны были штыки и пулеметы. И пока Красная Армия готовила свои армии и дивизии к новой войне, армия священников уже вступила в бой на невидимом, но оттого не менее страшном фронте.
Но на этом сотрудничество Советского государства и Церкви не остановилось. Когда выяснилось, что пули лишь временно останавливают, но не уничтожают тела оживших мертвецов, встал вопрос о поиске принципиально иных методов борьбы. Именно тогда по личной инициативе Патриаршего Местоблюстителя и с молчаливого одобрения высшего партийного руководства началось формирование уникальных и доселе невиданных структур — совместных оперативных бригад НКВД и священства.
Эти бригады, прозванные в отчетах «экзорцистскими ротами», действовали в прифронтовой полосе и на территориях, уже пораженных «демонической проказой». Их задачей была не ликвидация, а поимка и доставка в специальные лаборатории образцов «некро-умертвий» — наиболее сохранных экземпляров погибших солдат Вермахта, поднятых некротической силой. В состав каждой такой группы входили два-три оперативника НКВД, отвечавшие за безопасность и транспортировку, и один священник, прошедший особый инструктаж.
Священник в этом гамбите являлся ключевой фигурой. Используя освященные артефакты (наперсные кресты особой работы, емкости со святой водой, свитки с молитвами), он нейтрализовал нежить, обращая ее в пассивное, «спящее» состояние, в котором тварь можно было сковать, упаковать в просмоленный брезент и отправить в тыл для изучения.
Методы были выстраданы вековой инквизиторской традицией: чтение отходных молитв, наложение на чело покойника свинцовых печатей с текстами из псалмов, окуривание ладаном, собранным на мощах великомучеников. Это был опасный и изматывающий ритуал, требовавший абсолютной стойкости духа, ведь малейшая ошибка или проявление страха могли разбудить отловленных тварей.
В подземных бункерах под Москвой и в стенах нескольких закрытых монастырей, превращенных в исследовательские центры, священники-инквизиторы, многие из которых еще недавно отбывали сроки в лагерях, приступили к своей страшной работе. Им доставляли пойманные «образцы». Здесь, в условиях строжайшей секретности, проводились опыты по тотальному уничтожению нежити.
Отец Евлампий делился со мной ходом исследований. Святые отцы испытывали на тварях силу разных освященных элементов: топили их в чанах со святой водой и наблюдали, как плоть мертвеца медленно, с шипением, растворялась, словно воск. Они вводили им расплавленное серебро, отлитое из церковной утвари, и смотрели, как некротическая сила покидает тело в клубах черного дыма. Они сжигали их освященным огнем от негасимых лампад у чудотворных икон. Каждый найденный способ был дорогостоящим обрядом, требующим огромных духовных затрат, но он работал там, где была бессильна сталь.
Церковь скрупулезно документировала все результаты — какие молитвы, какие святые лики и какие таинства оказывали наибольшее воздействие. Это уже была не вера, а почти что наука — наука о божественном противодействии адскому колдовству.
Полученные знания немедленно поступали в «общий котел», где узкий круг ученых, включая и нашу структуру силовиков-энергетиков, пытались разработать действенные методы борьбы. На свет появлялись первые практические руководства для войск. Инструктаж для бойцов теперь включал не только сведения, куда и чем стрелять, но и какими молитвами можно временно остановить или замедлить атаку нацистских некров.
Штатным вооружением частей, идущих на зачистку некротических проявлений, стали топоры с выгравированными на лезвии молитвами и канистры с горючей смесью на основе освященного масла — елея. Разрабатывались особые сигнальные ракеты, которые, взрываясь в небе, осеняли местность на короткое время освященным светом, на мгновение парализуя нежить и давая красноармейцам передышку.
Государство и Церковь, атеисты и верующие, слились в едином порыве, создавая новый, страшный и эффективный симбиоз знания и веры, стали и молитвы. Они вместе писали новую магию — магию Победы над самым древним и жутким врагом человечества. И главным оружием в этой войне становилось не бездушное железо, а ожившее в сердцах людей слово Божие, поставленное на службу Отечеству.
Этот симбиоз рождал не только новое оружие, но и новую реальность. По всем фронтам, бок о бок с комиссарами, теперь действовали полковые священники, прошедшие ускоренный курс «спецбоебогословия». Их авторитет в войсках был непререкаем. Боец уже на сомневался в слове батюшки, чья молитва лишь вчера помогла остановила ползущий на окопы трупный вал фашистких умертвий. Уставы дополнились «Молитвенником бойца-противонекротиста», а знание «Отче наш» и «Символа веры» стало таким же обязательным навыком, как чистка оружия или рытье окопа.
Война против мертвых обнажила живую душу народа — со всеми ее страхами, сомнениями и неистовой, яростной верой. Мы больше не сражались только за землю, за города, сёла, заводы и пашни. Мы сражались за саму возможность нормальной жизни, и чтобы наши души не были обращены в рабство слугами Тьмы даже после смерти. И в этой борьбе последним рубежом была не линия фронта, а человеческие сердца.
Эта новая доктрина требовала перестройки не только тактики, но и всей логистики войны. Заводы, еще вчера выпускавшие снаряды, теперь осваивали еще и выпуск портативных алтарей и другой церковной утвари для производства святой воды в промышленных масштабах.
Опытные химики в лабораториях, возведенных при монастырях, экспериментировали с формулами освященного напалма, пытаясь увеличить продолжительность горения елея. Инженеры конструировали специальные бронетранспортеры, больше похожие на передвижные храмы, с укрепленными иконостасами и мощными звукоусилителями для трансляции молитв на поле боя — красноармейцы их прозвали «псалмокатами». Но никто не отменял производство и обычного вооружения — винтовок, ППШ, патронов к ним, танков, самолётов, снарядов…
Отец Евлампий, однажды пригласивший меня в один из «церковных цехов» в подземельях Истринского монастыря, горько улыбнулся: «Раньше боролись с бесами в душах человеческих, а теперь — с бесами во плоти. Инструменты те же, только масштаб иной».
Священники, многие из которых прошли лагеря, стали ценнейшими военными специалистами — заключение неимоверно закалило их волю и Веру. Их вызывали на самые опасные участки фронта, где обычные войсковые части были бессильны. Они шли в атаку с крестом в одной руке и крестным знамением — в другой.
Их слово было острее штыка, а Вера — крепче брони. Я уже молчу о тех иноках, в ком неожиданно просыпалась Божественная Благодать. Но таких 'специалистов было крайне мало. Их можно было пересчитать буквально по пальцам на руках.
Но за каждой победной сводкой стояла чудовищная цена. Отец Евлампий как-то признался, что по ночам его мучают кошмары. Не крики тварей, а тихий стон солдата, которого не успел благословить перед атакой полковой капеллан. Не адское шипение серебра в плоти мертвеца, а шепот умирающего товарища: «Батюшка, прости меня, я в Бога не верил…». Эта война стирала границы не только между мирами, но и внутри людей.
Атеисты, увидев воочию ожившего мертвеца, начинали искать в памяти обрывки молитв. А «условно» верующие — агностики, не чуждые современной науке, начинали еще больше сомневаться, не является ли их вера всего лишь еще одним, пусть и эффективным, физическим законом.
А высказывание Патриаршего Местоблюстителя Сергия — «Вера — это не щит от ужаса. Вера — это способ идти вперед, даже когда ужас проникает в самое сердце», стало настоящим лозунгом, позволяющим войскам отчаянно сражаться, даже когда восставшие мертвецы окружали их со всех сторон.
Однако по мере того как мы всё глубже погружались в эту новую реальность, стали появляться тревожные признаки. Ученые из нашего ведомства силовиков-энергетов, занимающиеся серьёзными исследованиями некротических проявлений, заметили, что нежить начала эволюционировать. Простые молитвы действовали все слабее, требовались все более сложные и мощные обряды.
Словно сама Тьма училась сопротивляться Свету. Сначала поползли слухи о «продвинутых» некросах, которых не брали ни молитвы, ни серебро, ни святая вода. Только Божественная Благодать в ста случаях из ста оказывалась эффективна. Но такого количества осененных Божественной силой, чтобы направить их на все участки многочисленных проявлений некромагии, у православной церкви не имелось.
Это оказалось правдой — чем эффективнее становились наши методы, тем изощреннее была ответная реакция Тьмы. Наши разведчики-диверсанты, внедренные в тыл врага, приносили тревожные вести. Немцы, под руководством своего «черного папы» Вилигута, не просто призывали мертвецов — они их «улучшали». Появились некросолдаты, закованные в броню, на которую были нанесены не геральдические символы, а кощунственные руны, нейтрализующие действие освященных предметов. Ходили слухи о гигантских «зомбаках», собранных из десятков тел, которых не брали ни топоры, ни канистры с елеем.
Депеши разведки вскоре подтвердили донесения с фронта. При штурме укреплений противника красноармейцы столкнулись с новой породой некросолдат. Эти твари, прозванные «бронированными упырями», почти не реагировали на залповое чтение молитв из усилителей «псалмокатов». Святая вода вызывала на их коже лишь слабый пар, словно на раскаленной сковороде, а освященные топоры застревали в плотной, словно камень, плоти. Потребовался прямой выстрел из противотанкового ружья, чтобы остановить такую тварь. Цена каждой такой победы измерялась десятками, а то и сотнями жизней.
Отец Евлампий, изучая сводки, фотографии и отчеты, мрачнел.
— Они не просто колдуют, товарищ Чума, — сказал он мне как-то вечером, — они ведут селекцию. Отбирают самых сильных, самых стойких к Свету. Это уже не хаотичная нежить, это… армия. Армия из Ада.
Стало ясно, что наша «наука о Божественном» должна сделать качественный скачок. Одних молитв и святой воды было уже недостаточно. Требовалось нечто большее — оружие, способное бить не по плоти, а по самой сущности некромантического колдовства.
И такое оружие искали там, где его и ожидало найти — в самых древних и сокровенных тайнах Церкви. Ученые-физики и богословы ломали голову над тем, как материализовать саму веру, превратить ее в излучение, способное выжигать скверну на корню. Экспериментировали с мощными рентгеновскими аппаратами, пропуская через них освященные реликвии, пытались «заряжать» радиоволны молитвами, записанными на только что изобретенные магнитофоны. Это была граница между чудом и технологией, и мы были готовы переступить через нее.
Нашим ответом же немецко-фашистким колдунам стал проект «Собор». По личному распоряжению Сталина, в глубоком тылу, в заброшенных штольнях Урала, началось строительство сверхсекретного комплекса. Это был не просто научный институт, а гигантский «духовный ретранслятор».
Туда свозили самые почитаемые святыни, спасенные из храмов перед самым приходом немцев: Владимирскую икону Божьей Матери, мощи Сергия Радонежского, крест с распятием из Киево-Печерской лавры и множество иных святынь, намоленных столетиями поклонения.
Задача ставилась амбициозная — создать резонанс такой частоты и мощности, чтобы он мог «перегрузить» некротическое поле на всей территории страны, сжигая тонкие связи «кукловода» с его мертвой армией. Отец Евлампий, назначенный духовным руководителем проекта, как-то признался мне:
— Мы забираемся в такие дебри, где заканчиваются каноны и начинается… неведомое. Мы пытаемся измерить Божественную Благодать в «джоулях и вольтах». Не приведет ли это к новой ереси? Не станем ли мы подобны нашим врагам, пытаясь приручить то, что должны лишь благоговейно принимать?
Мы создавали магию Победы, но не замечали, как «тень» от нашего нового оружия становилась все длиннее и гуще — нацисты тоже не стояли на месте.
В кулуарах нашего ведомства заговорили о «пороге сопротивления». Гипотеза была проста и ужасна: темная энергия, питающая нежить, адаптировалась к нашим методам воздействия. То, что работало вчера, сегодня было уже малоэффективно. Это была та самая гонка вооружений, где отставание означало не просто поражение, а тотальное истребление, с риском последующего присоединения наших погибших бойцов к армии противника.
Но мы не могли остановиться и, сами того не желая, будили древние, дремлющие в самой основе мироздания силы. И теперь нам предстояло узнать, кто окажется страшнее: нацистский кукловод со своей армией мертвецов, или пробужденный нами Гнев Божий, не различающий в своем слепом могуществе ни друзей, ни врагов. Война за души человечества вступала в свою решающую, и самую непредсказуемую фазу.

[1] Никита Бесого́н — раннехристианский святой, апокрифический великомученик, подвергшийся пыткам и принявший смерть за Христа в Константинополе; вымышленный сын римского императора Максимиана. Широко известен в христианской иконографии в мотиве побивания им беса-дьявола, соблазнявшего его принять язычество.
[2] Великомученик Трифон известен своим противостоянием бесам, а именно, в одном из житийных преданий он изгнал бесов из дочери римского императора Марка Гордиана III. Эта история является ключевым моментом его жизни, демонстрирующим его духовную силу и чудесные способности, которые проявлялись в исцелении и защите от зла.



Глава 17

Происходящее в расположении до щемящей боли в груди напомнило Крутову огненные годы Гражданской, когда золотопогонники на богослужении, напоказ, как в театре, привычно обмахивались крестным знамением, да тайком подкручивали усы. Хотя бойцы его, в порядком потрепанной и выцветшей от времени, но опрятной форме, мало смахивали на тех белогвардейских щеголей.
Серьезно и доверчиво, как дети, слушали они необычный инструктаж отца Гермогена. Тот, надо отдать ему должное, старался не давить на больную мозоль и не нес привычной церковной ахинеи о Боге, смирении и покаянии. А объяснял — скупо, технично и наукообразно, что только прибавляло понимания у бойцов, основополагающие принципы «нового оружия».
Благодать — энергия, пронизывающая всё мироздание, скрепляющая основу атомов и всего материального мира. Но для ее стяжания, генерирования и применения необходим уровень нравственной чистоты и незашоренности ума. Фашистские палачи, по определению, не могли ею овладеть, а уж тем паче — применять. Посему и использовали знание запретное, магическое и оккультное, коверкающее не только душу, но и ее материальный носитель — человеческое тело.
При соприкосновении же пуль, освященных Благодатью, темная бесовская наука пасовала и разрушалась. Батюшка разложил на складном столике Евангелие, распятие и четко, внятно читал слова молитвы, по окончании которых пояснял значение непонятных старославянских оборотов.
Бойцы слушали. Кто-то — внимательно, кто-то вроде бы и посмеивался про себя, но стоило только донестись дикому реву и лязгу цепи из передвижной будки с беснующимся умертвием, как живо сбавляли спесь, снимали пилотки и неумело крестились. Батюшка же лишь незаметно улыбался в усы, осеняя боевую паству крестным знамением.
Но война есть война. Она живо вносила свои коррективы, ни с чем не считаясь. Применять новое оружие пришлось, можно сказать, не отходя от кассы. Сначала забухали вдалеке пушки — началась обычная для немцев артподготовка. Крутов, не успев и ругнуться, услышал свист налетающего снаряда и рванул к Гермогену, чтобы утащить того в ближайшую ухоронку.
Не успел. Снаряд врезался в землю раскаленной и пышущей жаром болванкой метрах в трех от отца Гермогена, но, по счастливому стечению обстоятельств, не разорвался. Уже на бегу, осознавая всю абсурдность и нереальность происходящего, старший политрук увидел, как поп перекрестил снаряд, а затем воздел руки к небу, молясь.
Этот клочок земли был немцами хорошенько пристрелян, однако сегодня они, словно сговорившись, дружно мазали. Бойцы, привычно вжавшись в окопы, ошарашенно глазели на тщедушного попика аскетической наружности, который ни пуле, ни снаряду не кланялся, а стойко продолжал свое дело.
Политрук подскочил, рванул Гермогена за рясу и уволок в ближайший окоп.
— Слушай, поп, внимательно! — злобно процедил Крутов, время от времени вжимая голову в плечи от визга осколков и пуль. — Если за себя не боишься, то за меня побойся! Ведь под трибунал ты меня подведёшь, если я тебя не уберегу!
— А хорошим бы ты был командиром, товарищ старший политрук кабы трусил в бою? — неожиданно отрезал поп.
— Так-то я — мне по должности положено…
— Так я тоже воин! Боевой капеллан! Просто брань наша не против плоти и крови, а против духов злобы поднебесной.
Крутов хмыкнул и покачал головой:
— Воин — так воин, я ж не спорю. Только тупо под пулю или снаряд не подставляйся больше! А если орут «воздух» — то в укрытие или просто на землю хотя бы ложись. И это не трусость, батюшка! Тупо подохнуть — не наш метод! Не советский!
Прикинув, что артподготовка закончилась, Крутов приник к биноклю. Впереди, нагло и не таясь, показалась серая «цепь» немецких солдат. Шли они странно. Как-то неровно, дергано, ходульно, как заведенные куклы. С флангов, поддерживая эту нахрапистую атаку, ползла пара «Тигров».
— Ах ты в Бога душу… — ругнулся рядом Петр Иванович. — Вы буркалы их видели, батюшка? Похоже, что это мертвяки…
— Не сквернословь, товарищ старший политрук! — строго попенял отец Гермоген, принимая бинокль из рук замполита. — А умертвий проклятых не бойся — с нами крестная сила! — И поп ужом выполз из окопа.
— Куда, твою же дивизию⁈ Батюшка! — Крутов было дернутся за ним, но рядом вжикнули пули, выбивая из бруствера фонтанчики земли — пришлось вновь присесть.
Но смертельный металл опять миновал священника, словно сам Господь хранил его в этот день. Отец Гермоген, не вставая с колен, снова воздел руки к небу. Бойцы, переждавшие в окопах артподготовку, косясь на коленопреклоненного батюшку, привычно рассредоточились по позициям.
То тут, то там раздавались нестройные выстрелы из винтовок и стрекот коротких автоматных очередей. Но вскоре и эти выстрелы смолкли — бойцы осознали своё полное бессилие перед накатывающимся на окопы валом мертвяков. Ведь их выстрелы выбивали из фашистских умертвий лишь фонтаны гнилой черной жижи.
Отец Гермоген громогласно молился, и вдруг его массивный наперстный крест, да и сама сухощавая фигура священника неожиданно вспыхнули в серости осеннего дня ярким слепящим светом. Волна мертвяков остановилась, словно была не в силах перешагнуть некую невидимую черту. Те же из умертвий, кто по инерции её заступил, рассыпались невесомым прахом, на мгновения зависающем в неподвижном воздухе.
Крутов потер глаза, всё еще не веря в реальность происходящего.
— Товарищ майор… Савелий Дмитрич… — В горле старшего политрука словно комок застрял. — Ты это видишь? Работает, еще как работает…
— Вижу, Петя, вижу! — ошарашенно произнёс комбат, появившись в окопе в этот самый момент. Он не смел оторвать глаз от монаха, светящегося, словно огромная стоваттная лампа. — Слушай мою команду! Новый боеприпас заряжай! — неожиданно заорал Семёнов во все горло!
Послышались скупые, понятные бойцам команды, побежавшие вдоль окопов. Забухали трехлинейки, заряженные «особым боеприпасом», привезённым священником. Увидев, как жуткие умертвия, остановленные чудесной силой их батальонного капеллана, застыли, бойцы ободрились и принялись методично их отстреливать новыми заранее освященными пулями.
— Ура! — раздалось из окопов, при виде того, как нежить, одном лишь своим обликом навевающая жуть и ступор, падает наземь смердящими кучами серого тряпья.
— Живый в помощи Вышняго… — раздался зычный голос отца Гермогена, несмотря на его худосочный вид. Он прорезал стылый воздух, как горячий нож мерзлое масло, — в крове Бога небеснаго водворится, речет Господеви: заступник мой еси и прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него… — И он пошел вперед — грозный, слепящий, одухотворенный…
— За Родину! За Сталина! — Старший политрук, словно подброшенный жёсткой пружиной, выскочил из окопа и встал рядом с отцом Гермогеном вскинув вверх пистолет. Затем, охваченный волной небывалого воодушевления, неожиданно, пусть и немного смущенно, выдал:
— Ну, и за Христа Сына Божьего тож…
Отец Гермоген мельком глянул на политрука, скупо, едва заметно улыбнулся и пошел вперед, в атаку. На умертвия, на ослепленные застывшие и заглохшие враз «Тигры». Окопы с бойцами тоже залила мягкая светящаяся волна, исходящая от отца Гермогена, затопила, закружила… Бойцы окрыленные и упоенные неведомым им ранее чувством, выметающим мысли о страхе смерти, хлынули следом за священником.
Дальнейшее Крутов помнил очень смутно. Словно во сне, наблюдая за собой со стороны. Его пьянило чувство торжества, несокрушимости, неотвратимой победы. Краем глаза отметил, как знакомый уже Селиванов, растративший «особый боезапас» (его, на самом деле было мало, буквально по несколько патронов «на брата») забросил винтовку за спину и, на ходу что-то накарябав на саперной лопатке, решительно пошел с нею в рукопашную на фашистских мертвяков…
«Тигры», заглохшие и застывшие по флангам, были разрисованными не только крестами и бортовыми номерами, а жирной росписью непонятных, тошнотворных символов, вызывающих омерзение словно клубок спутанных змей. Бойцы обтекли их со всех сторон и двинулись дальше, проламывая хорошо укрепленную линию обороны…
— Вот такие пироги, Петр Иванович, — стоя над распахнутым темным зевом люка, морщась от смрада и почесывая затылок под сдвинутой фуражкой, резюмировал Семенов — внутри там натуральная зловонная жижа. Выходит, что ли, и в танках были некроты?
— Выходит, что были, товарищ комбат… Да и атака этих… умертвий — тонкий расчет на психику. Думали, падлы,что сломают нас этой мертвой волной, которую и пулей не возьмёшь… А оно вона, как вышло… наоборот совсем. Да, если бы не капеллан наш, даже и не знаю…
За кормой танка слышались рвотные спазмы. Бойцов, вскрывших люки бронированной техники, ещё выворачивало от чудовищного зловония. Политрук, а затем и комбат, спрыгнули с машины и подошли к стоявшему неподалеку отцу Гермогену.
— Признаю, батюшка, был неправ, — развел руками Семёнов, — если бы сам не увидел, ни за что бы не поверил…
— Блаженны не видевшие, но верящие, — степенно ответил священник и отвесил ответный полупоклон. — Но таких всегда было немного. Так что, ничего страшного.
— Но все же, разрешите пожать вам руку… так поднять людей в атаку, да еще и это все… — Комбат указал на обезвреженные танки.
— Господа благодари, товарищ комбат! — обронил отец Гермоген. — Так вас теперь не смущает присутствие в батальоне какого-то попа?
— Главное он наш — советский боевой поп… э-э-э, священник-капеллан, — с чувством произнес старший политрук. — А остальные, идеологическое вопросы, мы как-нибудь утрясем. Пойдемте что ли? Там бойцы хотели вас поблагодарить. Если бы не вы, батюшка, раздавила бы нас эта немчура поганая.
— Убитых много? — скорбно поинтересовался отец Гермоген. — Павших бойцов отпеть надобно…
— Какие убитые? — округлил глаза Семенов — Несколько пустяшных ранений и все! Даже не знаю, как вас и благодарить?
— Ну, коли так — спасённые жизни и есть лучшая благодарность, — степенно ответил монах.
И вся троица не сговариваясь пошла к расположению советских войск. Проходя мимо одного из окопов, они услышали голос веселого балагура:
— У меня, значится, боезапас особый закончился, я трехлинейку свою за спину забросил, и лопатку сапёрную хвать. Гадом думаю буду, если эту падлу мертвячью сейчас на кусочки не порублю!
Бойцы при виде начальства подтянулись, намеревались вскочить, отдавая честь, но Крутов жестом велел продолжать. Селиванов же, проморгавший командование, прислонившись к брустверу спиной, горячась, продолжал свой рассказ:
— Так я того, видел на машине нашего батюшки крест этакий, с расходящимися стрелочками вверх и вниз, да и подумал. Ежель он эту харю мертвую сдерживает, то ить и мне не лишним будет на черенке его изобразить, вот и нацарапал. А оно вон какая убойная штука то оказалась! Я ему по шее, значит, лопаткой хрясь, так и срубил башку тухлому упырю!
— Горазд ты, Никола, языком трепать! — Бойцы весело засмеялись, и даже вечно задумчивый отец Гермоген скупо улыбнулся.
— Ты лопатку-то свою покажи, воин — неожиданно сказал он.
Селиванов, услышав за спиной его сухой голос, резко вскочил, поправил пилотку и принялся суетно застегивать пуговицы на гимнастерке.
— Так я же это… товарищи… командиры… — смущенно за оправдывался он, углядев за спиной батюшки комбата и замполита. — Ни капли и не соврал!
— Так и я ничего худого не сказал, — открыто улыбнулся священник, протягивая руку. — Дай лопатку посмотреть-то.
Селиванов растеряно захлопал глазами, поднял вонзенную в дно окопа саперную лопатку с отполированным до зеркального блеска от частого использования черенком и протянул священнику. Тот принял это смертельное орудие, внимательно его изучил и вынул из складок рясы острый металлический стилус, которым ранее совершал начертания при освящении.
Отец Гермоген осмотрелся по сторонам. Бойцы, понятливо переглянулись и быстро подали ему пустой деревянный ящик из-под снарядов. Священник сел и, положив лопатку на колени, склонился над ней. После чего одобрительно кивнул:
— Все верно начертал, отрок! Умело, видна сноровка. Ты сам-то, кто будешь по ремеслу?
— Так столяром был до войны, — развел руками смущенный Селиванов, — дело нехитрое, знакомое.
— Ишь ты — улыбнулся в бороду капеллан — Это хорошо. Спаситель наш Иисус Христос плотником был, вот и подсобил тебе в этом богоугодном деле. Неплохо было бы вот здесь и здесь Его имя начертать. Вот так… — Он быстренько черкнул по обе стороны от креста старославянские буквы «IНЦI». — Что обозначает — Иисус Назорей Царь Иудейский'[1].
— Так это, батюшка… — еще больше смущаясь, произнёс Селиванов. — Мы, советские люди, вроде как против царей…
— Что значит, «вроде как», боец Селиванов? — нахмурил брови старший политрук. — Ты что же, сомневаешься в победе революции?
— Никак нет, товарищ старший политрук! — вытянулся в струнку красноармеец. — Просто…
— Не путайте, братия, земных царей с царями небесными! — пришел на помощь Селиванову священник. — Это значит, что Христос побеждает! Даже смерть побеждает! А нам победа сейчас как воздух нужна!
— Так то, Селиванов, понял? И смотри у меня! — И Крутов погрозил бойцу кулаком.
— Так это, я ж для победы, товарищи… — облегчённо выдохнул боец. — Как следует сейчас сделаю, и себе, да и другим…
— А вот хорошая идея, Селиванов. Если спецбоеприпас кончается, то лопатка она завсегда… в рукопашной пригодится! Так что давай, раз работает придумка твоя. И с батюшкой советоваться не забывай.
Крутов, до этого молча наблюдавший, одобрительно хмыкнул и повернулся к священнику:
— Что, отец Гермоген, признайся, сам не ожидал, что сапёрная лопатка в «освящённые» попадёт?
Отец Гермоген внимательно, будто взвешивая что-то, посмотрел на комбата, потом на замполита, и наконец его взгляд упал на всё ещё смущённого Селиванова.
— Не «в освящённые», товарищ комбат, — поправил он мягко, но твёрдо. — А в оружие правого дела. Солдат осенил себя крестом, а затем нанёс этот священный символ перед смертельной схваткой… Пусть и на черенке, но он не колдовской поганой силе доверился, а Вере своей, исконно русской! И она ему сил в бою придала. А когда грудь на грудь и глаза в глаза на врага идёшь, даже такая малость может исход битвы в нашу пользу решить. А победа, сам знаете, товарищи командиры, нам как воздух нужна.
Старший политрук, до этого момента хмурившийся, слегка разгладил брови. Логика попа была железной: боевой порыв, уверенность в победе — всё это укладывалось в рамки «политики партии». Пусть и со странным, почти мистическим оттенком.
— Ладно, — покачал головой замполит. — Идея, конечно, спорная… Но раз работает — грех не воспользоваться. Но и помнить главное надо: не в крестах сила, а в крепких руках и в горячем сердце того, кто за землю нашу бьётся.
— В душе бессмертной и вере, что дело наше правое! — добавил отец Гермоген.
— Ясно, Селиванов?
— Так точно, товарищ старший политрук! — Боец вытянулся, уже без тени смущения.
Через час почти у каждого бойца на черенке сапёрной лопатки, а у кого-то и на прикладах винтовок и автоматов красовался аккуратно выведенный стилусом или ножом знак — крест с расходящимися стрелочками и загадочными старославянскими буквами по бокам. И пусть не все до конца понимали его древний смысл, но все знали — это знак Победы. Не мистический талисман, а железное напутствие, выкованное из веры, гнева и непоколебимой уверенности в своём праведном деле.
А вечером, когда на позиции пришло затишье, отец Гермоген, обходя окопы, видел, как бойцы уже сами, без всякого приказа, учили новичков выводить эти буквы, приговаривая: «Чтобы бить фрица крепче, да чтобы удача не отвернулась».
И священник, глядя на это, лишь тихо улыбался в свою седую бороду. Жатва была страшной, но семя упало в добрую почву. Сам того не ведая, простой столяр Селиванов выстругал не просто метку на дереве — он дал измученным людям простой и ясный символ, в котором странным, невозможным образом сошлись и вера отцов, и ярость солдат, и надежда на чудо в кромешном аду войны. А это уже и было самым настоящим маленьким чудом.

[1] Иисус был назван «Царём Иудейским» из-за его претензий на мессианское происхождение, что, с точки зрения римской власти, было политическим обвинением в мятеже. Эта надпись была написана на кресте, чтобы обозначить его преступление перед римским императором Понтием Пилатом, который и приказал её написать. Иисус называл себя Царём, но имел в виду небесное, а не земное царство, что привело к обвинению в соперничестве с императором. «Назорей» означает, что он жил в Назарете, и поэтому получил это прозвище.



Глава 18

Но не все в Красной Армии были готовы принять это чудо. Не все комиссары и политруки обладали гибкостью старшего политрука батальона майора Семёнова. Для многих из них, выкованных в огне классовой борьбы, любое упоминание религии было контрреволюцией, пережитком тёмного прошлого, который следовало выжигать калёным железом.
Слухи о «зачарованной лопатке» и священнике, благословляющем оружие и останавливающем «божественным сиянием» орды каких-то фрицев-мертвецов (еще не на всех участках боёв появились первые умертвия), поползли по фронту быстрее, чем любая сводка от Совинформбюро. В одной из дивизий Донского фронта, где комиссаром был ярый борец с «религиозным дурманом» товарищ Зимин, эта весть была встречена в штыки.
Когда в роте лейтенанта Фёдорова несколько бойцов, вдохновлённые историями о чудесном спасении (а вдруг и на нас попрут, бесы фашистские), тоже нанесли на свои лопатки и приклады загадочные кресты с буквами, Зимин устроил показательный разбор. Он не стал вникать в суть — он увидел лишь «поповщину» в боевых порядках Красной Армии.
— Что это⁈ — его голос, сиплый от крика, резал тишину как острый нож. — Новые иконостасы строите⁈ На фронте, в разгар боевых действий⁈ Это — измена! Измена делу революции! Придумали себе дурь религиозную!
Бойцы, да и сам лейтенант Фёдоров, пытались оправдаться, говорили о боевом духе, о том, что это просто символ, ссылались на 777 приказ НКО. Но — тщетно! Зимин был неумолим и плевать хотел на приказ. Троих «зачинщиков», самых ярых сторонников нововведений, объявили паникёрами и пособниками врага. Приговор был страшен и скор: расстрел за контрреволюционную пропаганду, подрывающую боеспособность части.
Его привели в исполнение перед строем, чтобы и другим неповадно было. Трое красноармейцев, ещё утром деливших с товарищами последний сухарь, стояли у стенки сарая с пустыми, непонимающими глазами. Они не боялись смерти от вражеской пули — но принять её от своих… Да за что? И ведь приказ соответствующий был… Они не могли этого понять.
Прогремел залп. И вместе с дымом от винтовок над позициями повисла тяжёлая, гнетущая тишина. Боевой дух, тот самый, что пытался поднять отец Гермоген, был не просто подорван — он был расстрелян и втоптан в подмерзающую землю вместе с невиновными красноармейцами.
И именно в эту ночь немцы пошли в атаку. Но не в обычную. Это была та самая «психическая», о которой с таким пренебрежением говорил Зимин. Из-за вражеских брустверов поднялись фигуры в серо-зелёных шинелях. Они шли молча, не крича, и, довольно уверенно стреляя на ходу. Они шли ровно, неуклонно накатывая на окопы Красной армии и… они не падали под плотным огнём советских бойцов. Пули, казалось, проходили сквозь них, не причиняя вреда. Да и ожившие мертвецы были нечувствительные к боли и страху.
И тут дрогнула даже железная воля комиссара Зимина. Но было уже поздно. Рота, деморализованная расстрелом, с раздавленным духом, не смогла оказать должного сопротивления. Люди, лишённые последней искры веры — не в Бога, а в справедливость и правоту своего дела, — были сломлены. Окопы были захвачены в считанные минуты. Произошло то, чего так боялись политруки — настоящий разброд и паника.
Комиссар Зимин, бледный как полотно, с глазами, полными животного ужаса, отстреливался из нагана, но его пули лишь рвали мундиры мертвяков, да рикошетили от немецких касок, оставляя вмятины. Но они не останавливали наступающих.
Он видел, как один из «фрицев», с дырой от винтовочного выстрела прямо во лбу, равнодушно пригвоздил штыком к окопному брустверу молодого бойца. Тот закричал не от боли, а от невыразимого ужаса, и этот истошный крик, как показалось Зимину, окончательно переломил хребет обороны.
Красноармейцы обратилась в бегство. Не отступление — а паническое, беспорядочное бегство. Этого бы не произошло, если бы враг был обычным — живым. Но, как бороться с исчадиями ада солдаты не знали — комиссар и командиры дивизии, посчитали приказ НКО бредом и не довели его содержание до личного состава.
Люди бросали оружие, спотыкались о тела товарищей, давя друг друга в узких окопных ходах сообщения. Зимин, пытаясь остановить их, получил прикладом в грудь от собственного солдата, глаза которого были расширены и безумны. Чувствуя, как хрустят рёбра, комиссар рухнул в грязь, и по нему пробежались грязные сапоги отступающих.
Немцы (или то, что ими было) заняли окопы почти без боя. Они не радовались, не кричали, они молча и методично добивали раненых. Причем, не гнушаясь отведать свежего горячего мясца. И всё это — в полном молчании. Но их молчание было страшнее любых криков.
А через час, после обрушенной на позиции советская артиллерийская контратака, с целью вернуть потерянный рубеж, пришли разведчики. Они проникли в опустевшие окопы и не нашли ни одного тела — ни немцев, ни наших. Лишь брошенное оружие, разорванные вещмешки… и три лопатки с нацарапанными крестами, аккуратно прислонённые к брустверу, будто ожидающие своих хозяев.
Слухи поползли с новой силой. Теперь уже шёпотом, с оглядкой на замполитов и особистов. Говорили, что расстрелянные красноармейцы явились к тем, кто их осудил, и забрали свои лопатки обратно. А наутро на дне окопа, где состоялся расстрел, нашли тело комиссара Зимина.
На его лице застыла гримаса невыразимого страха, а в руке был зажат тот самый злополучный приказ НКО № 777, который он проигнорировал. Но самое жуткое было в другом — на его лбу кто-то аккуратно вырезал ножом тот самый презираемый им символ — православный крест. Но, возможно всё это были только жуткие истории.
Но с той поры по всему фронту солдаты стали наносить на шлемы, лопатки и приклады те самые защитные символы. Потому что против Тьмы, которую принесли с собой немцы, не было иного щита, кроме настоящего Чуда.
Слух о судьбе роты лейтенанта Фёдорова и комиссара Зимина уже нельзя было остановить. Он передавался из уст в уста в окопах, блиндажах, госпиталях, обрастая новыми леденящими душу подробностями. История о трёх лопатках, вернувшихся к брустверу, и о кресте на лбу комиссара стала частью фронтового фольклора — мрачной, но по-своему успокаивающей притчей о высшей справедливости. Кто её запустил и культивировал, было неизвестно.
Командование, разумеется, официально всё отрицало. В сводках говорилось о тяжёлом ночном бое, проникновении противника на отдельном участке обороны и героической гибели целой дивизии. Но в штабах, куда стекались донесения с самых разных участков фронта, уже не могли больше замалчивать наводнение фронта немецкими умертвиями.
Слишком много поступало сообщений о «неуязвимых» немецких штурмовых группах, о панике, вызванной не артобстрелом, а чем-то иным, не поддающимся рациональному объяснению. Но священников, способных остановить движение мертвых полчищ, подобно отцу Гермогену, было мало. Очень мало. На фронтах не хватало не то что владеющих Благодатью, но и искренне верующих капелланов. Хотя, с прямым доказательством существования темных сил, Вера некоторых священников укреплялась неимоверно.
Отец Гермоген из бывшего затворника-исповедника превратился в фигуру почти легендарную. За ним приезжали. Командиры и комиссары, суровые, видавшие виды мужики, прошедшие гражданскую и испанскую, тихо беседовали с ним в штабных землянках, советуясь, как лучше сдерживать мертвячью заразу, которой становилось всё больше и больше. А в особо серьёзных случаях прорыва, приглашали священника к себе, как самое действенно оружие против Тьмы.
Но война оставалась войной. Погибали от пуль и снарядов, от голода и холода. Никакой крест на каске не гарантировал бессмертия. Но что-то изменилось. Появилась незримая, но прочная нить, связывающая окопный быт с чем-то вечным, что было сильнее смерти и страха. Солдаты, нащупавшие эту нить, шли в бой иначе. Не с фанатичным забвением смерти, а с холодной, спокойной уверенностью, что есть Правда и выше их, и выше войны.
А те, кто прежде кричал о «религиозном дурмане», теперь помалкивали. Они помнили судьбу комиссара Зимина. И в тишине ночных дежурств их руки иногда сами тянулись к заветной лопатке, на тыльной стороне которой чья-то неумелая рука вывела простой угольный крест. На всякий случай. Ибо против Тьмы нет иного щита.
Еще командование взволновала пропажа мертвых тел советских солдат.Исчезновение тел после того боя — не только немцев, но и своих павших красноармейцев — стало для штабистов отдельным, леденящим душу фактом. В сводках писали о героической гибели дивизии, но где тела героев? Где подтверждение их гибели?
Эта пустая немота окопов, где остались лишь брошенные винтовки, да три заветные лопатки, порождала не просто страх, а глухое, невысказанное беспокойство на самом высоком уровне. Тайна исчезнувших мертвецов беспокоила командование не меньше, чем сами атаки оживших врагов.
Это был вызов самой природе войны, где павшие остаются на поле боя как немой укор и для своих, и для чужих. Куда же они делись? Начали поступать тревожные донесения и с других участков — после успешных немецких атак тела павших советских бойцов нередко исчезали бесследно с поля боя.
Сквозь скрип телеграфных аппаратов и стенограммы допросов пленных начали проступать жуткие контуры вражеского плана. «Языки», захваченные в плен в ходе других операций Красной Армии или во время разведки, под жестким давлением особистов во время допросов, начинали говорить.
Оказалось, что колдуны-нацисты начали использовать не только тела павших солдат вермахта. «Трофейные» тела советских солдат, павших в бою, тоже были нужны немецким оккультным службам, и становились страшным оружием Третьего Рейха. Их собирали с полей ночами специальные команды, их везли в тыл, в засекреченные пункты сбора, где жрецы новой, чёрной веры готовили их для «воскрешения».
План был чудовищным по цинизму и эффективности: обрушить на Красную Армию волны не просто немцев-мертвецов, но и своих же павших товарищей, переделанных в безмолвных, нечувствительных к боли убийц. Представьте ужас солдата, когда на него из предрассветного тумана в серой шинели с пробитой каской или в рваной гимнастерке шагает товарищ, только вчера павший от вражеской пули. Это должно было стать последним, сокрушающим ударом по духу защитников.
И именно здесь, в этом чудовищном противостоянии живых и мертвых, старые церковные обряды обрели новую, страшную актуальность. Стала вырисовываться закономерность, которую уже не могли игнорировать даже самые закоренелые атеисты в погонах.
Там, где священники успевали найти и отпеть тела павших красноармейцев по полному православному чину — с молитвами, окроплением святой водой, чтением Псалтири — эти тела оставались мертвыми. Они не поднимались потом в рядах немецких мертвяков. Они не шли обратно с оружием на своих же товарищей. Они покоились с миром, сколько бы их немцы потом ни пытались оживить своими чёрными ритуалами.
Но трупы, оставшиеся без отпевания, пропавшие с поля боя… они становились частью той жуткой силы, что накатывала на советские окопы. Схватка велась не только за землю, но и за души павших, за их вечный покой. Каждый павший красноармеец мог стать потенциальным солдатом Тьмы.
Командование начало требовать: там, где возможно, хоронить павших сразу, со всеми почестями и молитвами. Срочно нужны священники на передовую! Для отпевания! — подобные шифровки уже не были редкостью в штабных кабинетах. Это стало не религиозным таинством, а суровой военной необходимостью, последней линией обороны не только живых, но и мертвых.
Тихая, почти незаметная война разворачивалась в тени грохота артиллерии и лязга гусениц. Пока одни подразделения отбивали атаки живых и мёртвых немцев, другие, специально сформированные и засекреченные группы, действовали под покровом ночи.
Их задачей было не захватить высоту или деревню, а не дать врагу использовать тела наших павших бойцов. Их называли «похоронными командами», но в их задачу входило не просто отпевание или предание земле, а своего рода «обеззараживание» всего поля боя. Совместно с бойцами ОСНАЗА перемещались немолодые, крепкие и суровые священники. Они шли туда, где еще вчера гремел бой, с кадилом и большими ёмкостями со святой водой за плечами.
Работа эта была столь же опасной, сколь и жуткой. Саперы проделывали проходы в минных полях, разведчики прикрывали с флангов, а батюшки, не обращая внимания на свист пуль и разрывы снарядов, торопливо читали молитвы над изуродованными телами.
Священники кропили святой водой не только павших, но и землю вокруг, создавая настоящие кордоны святой земли. Солдаты, составлявшие охрану, молча и суеверно крестились, вглядываясь в предрассветный туман, где извивались жуткие тени. Эффект, однако, был налицо.
На участках фронта, где успевали провести такую «обработку», жуткие атаки некротов прекращались. Немецкие мертвецы, натыкаясь на отпетые участки, будто упирались в невидимую стену, начинали метаться, а затем отступали. Это было открытие, не поддающееся «логике марксизма-ленинизма», но принятое на вооружение по законам военного времени.
Ответ противника не заставил себя ждать. Немецкие оккультные службы, поняв, что их ритуалы терпят неудачу против освященных останков, изменили тактику. Теперь их «зондеркоманды» стремились как можно быстрее вывезти тела с поля боя, не дав советским священникам сделать свою работу.
Началась гонка за мертвыми. Захваченные в плен эсэсовцы из «Аненербе» раскрыли новую цель: им были нужны не просто тела, а тела, не принявшие «последней благодати». Чем свежее труп, чем сильнее была в нем ярость и боль смерти, тем лучше он подходил для чёрного воскрешения.
Фронт замер в ожидании нового кошмара. Все понимали: немцы готовят что-то большое. Следующая атака будет не просто очередным натиском оживших мертвецов. Она будет особой. Цензура задерживала письма, в которых солдаты шепотом делились страхом со своими родными в тылу: «Говорят, они собирают целый полк… из наших же…».
Их предчувствия оказались пророческими. Однажды ночью, на центральном участке фронта, немецкая артиллерия внезапно умолкла. Воцарилась зловещая, неестественная тишина. И тогда со стороны немецких позиций донесся звук, от которого стыла кровь в жилах. Не немецкие марши, не звериный рёв… а хриплое, срывающееся на визг пение. Они пели. Перед тем, как пойти в атаку, русские мертвецы пели «Катюшу».
Это был не просто звук. Это было оружие. Знакомая до боли мелодия, искаженная в мертвых глотках, действовала на души живых солдат куда сильнее любого вражьего натиска. Цеплялась за сердце ледяными когтями, парализуя волю. Из темноты, окутанные сизым, неестественным туманом, двинулись они — павшие.
Не стройными рядами, как немецкие умертвия, а сплошной, колеблющейся массой. В рваных шинелях, с проломленными черепами, с неестественно вывернутыми конечностями, но с оружием в руках. И все они пели. Их голоса были похожи на скрежет, на чудовищную какофонию, но слова угадывались безошибочно.
Командиры, стиснув зубы, кричали «Огонь!», но первый залп вышел скомканным, нервным. Первая линия окопов дрогнула. Не от страха перед смертью, а от ужаса перед этим кощунственным святотатством. Мертвые приближались, не пригибаясь, не реагируя на пули, что вырывали из их тел клочья плоти.
И тут с тылов, прямо через позиции ошеломленной пехоты, двинулось им навстречу другое подразделение — те самые «похоронные команды» — священники в потертых рясах поверх ватников, с огромными деревянными крестами в руках, с дымящимися кадилами, иконами и канистрами со святой водой. Их лица были суровы и сосредоточены, в глазах горел не мистический ужас, а яростная, праведная решимость. Они шли вперед, не скрываясь, и их тихие, но уверенные голоса, читавшие молитву, врезались в тот леденящий мертвый «хор», как клин.
— Со святыми упокой… — неслось над полем.
Священники встали на пути мертвецов живой стеной, подняв кресты и иконы. Они не стреляли. Они молились. И случилось невероятное. Передняя шеренга наступающих некротов замедлила шаг, словно уперлась в невидимый барьер. Мертвецы заколебались.
Их пение стало сбиваться, превращаясь в дисгармоничный вой. Они чувствовали то, против чего их темная природа была бессильна — чистую, непреложную силу настоящей Веры. А когда на одного из священников низошла Божественная Благодать — исход столкновения был предрешён.
Наступившее утро показало страшную картину: поле было усеяно не телами, а серой, безжизненной трухой, в которой лишь кое-где угадывались очертания человеческих фигур.
С тех пор война обрела еще одно, совсем уж невыносимое измерение. Теперь каждый бой велся на двух уровнях: физическом — за «высоты и переправы» — за землю, и духовном — за право павших обрести вечный покой. И каждый солдат знал: его долг — не просто победить, но и обеспечить своему павшему товарищу последнюю, самую важную почесть. Чтобы даже в смерти он всегда оставался своим.



Глава 19

Но, несмотря на все наши достижения, несмотря на всемерную помощь Православной Церкви, ситуация на фронтах была далека от безоблачной. Да, мы всё еще давили фашистскую гадину, продолжая гнать их взашей с нашей земли. На тех участках фронта, где всё было, как и прежде, и живые бились против живых обычным оружием, мы продолжали успешно развивать наступление.
А вот там, где фрицы бросали в бой части, прошедшие через колдовские «некро-лаборатории» Вилигута, обстановка постепенно накалялась. Во-первых, отчаянно не хватало священников, чья Вера могла реально побеждать проклятую некромагию. Поэтому, настоящих боевых капелланов в войсках было очень и очень мало. Основная масса священников лишь проводила обряды, но и этот вклад в общую победу был весьма немалым.
Во-вторых, обычные солдаты, даже видавшие виды фронтовики, с трудом справлялись с психологическим ужасом, впервые столкнувшись с фашистскими умертвиями. Как можно было без содрогания смотреть на идущего на тебя мертвеца, оживлённого адским колдовством? Они не чувствовали боли, не знали страха и шли вперед под свинцовым ливнем, пока их головы были целы, ведь даже лишившись всех конечностей, они продолжали ползти к нашим позициям, чтобы вцепиться зубами.
В-третьих, фрицы не стояли на месте, и слухи о продвинутых зомби-бойцах, оказались совсем не слухами. Мало того, на некоторых участках фронта были замечены некро-твари «сшитые» сразу из нескольких человек. Эти многорукие и многоногие гиганты, похожие на гигантских пауков, скреплённые стальными скобами и тёмной магией, были дико живучи (если это слово тут уместно), поскольку обладали сразу несколькими головами.
Остановить их можно было только капитальным потоком Благодати, шквальным огнём из крупнокалиберных пулемётов, которые могли превратить их тела в кровавый фарш, или поразить прямой наводкой из артиллерийского или танкового орудия, что на передовой было практически нереально.
Но самой главной, четвертой проблемой было то, что мы не могли позволить этому ужасу просочиться в тыл. Один-единственный прорвавшийся «сшитый» мог устроить кровавую бойню в мирной деревне или на переполненном эвакопункте, сея панику и подрывая веру в нашу победу. Поэтому каждый такой прорыв приходилось запечатывать ценой невероятных усилий и чудовищных потерь. Мы воевали не только за землю, но и за саму душу человечества, за право мира оставаться миром живых, а не миром проклятых мертвяков.
Но проблемы нарастали с каждым днем. Немецкие некромаги достигли невиданных успехов. Если в первое время мы имели дело с «обычными» восставшими, то теперь против нас выходили целые боевые порядки «усовершенствованных» мертвецов. Их «мощность» росла в геометрической прогрессии — появились твари размером с небольшой танк, ломавшие наши укрепления. Казалось, сама преисподняразверзлась и выплеснула на наши окопы всю свою мерзость.
Нашим главным щитом против этой Тьмы были не только священники, но и древние святыни. В ход шло всё: намоленные веками чудотворные иконы, перед которыми молились целые поколения; мощи святых, сами источающие Благодать, от которой корчилась и дымилась фашистская нечисть; кресты и облачения, хранившие силу множества литургий.
Эти артефакты, эти частицы Света в самом сердце ада, были нашей единственной надеждой. Они создавали зоны чистоты, где солдаты могли хоть немного перевести дух. Один только вид старинной иконы Казанской Божьей Матери, внесенной в самый эпицентр боя, заставлял мертвецов отступать в панике, а их колдовские связи — трещать по швам.
Но мы с ужасом осознали всю глубину проблемы: эти святыни невозможно было воспроизвести. Нельзя было на конвейере штамповать намоленные веками иконы или в промышленных масштабах добывать мощи святых. Каждая такая реликвия была уникальной, драгоценной и, увы, уязвимой. Мы теряли их одна за другой — в бою, при артобстрелах, от рук особых некро-диверсантов, охотящихся именно за ними. А ведь наша оборона держалась, в том числе и на этом хрупком, невосполнимом запасе древней благодати.
Тем временем враг лишь наращивал темпы. Чудовищные фабрики смерти, расположенные в его глубоком тылу, работали круглосуточно. Конвейеры, на которых безостановочно сшивались и оживлялись новые ужасы, поставляли на фронт дивизию за дивизией.
Это была война на истощение, в которой наши ограниченные живые ресурсы и невозобновляемые артефакты Света противостояли, казалось, бесконечной Тьме. Они могли позволить себе терять тысячи своих жутких творений, зная, что замену уже везут с многочисленных фабрик смерти, раскиданных по всей Европе. Мы же с замиранием сердца следили, как тускнеет еще одна святыня, и понимали, что скоро нам просто нечем будет отражать их атаки.
И вот, в этот самый критический момент помощь пришла оттуда, откуда её совсем не ждали. Из Ватикана. Папа Римский Пий XII, до этого занимавший осторожную и взвешенную позицию, видя, какую чуму на землю сеет германский нацизм, не мог оставаться в стороне. Применение некромантии и прочих форм чернокнижия было прямым вызовом не только человечности, но и самой вере. И понтифик этот вызов принял.
Ситуация в Италии, главном союзнике Германии, и без того была взрывоопасной. Итальянцы, как и их испанские собратья, народ глубоко религиозный, католический. Узнав о том, что их немецкие «союзники» творят на оккупированных территориях, возводя колдовские алтари и оскверняя могилы для создания своих мерзостей, они пришли в ужас. Это противоречило всей их вере, всей их культуре.
Некромантия Вилигута стала последней каплей, переполнившей чашу терпения. В рядах итальянской армии началось брожение, а вскоре оно переросло в открытое неповиновение и мятежи. Муссолини терял контроль над страной, а по всей Италии прокатилась волна стихийных восстаний, поддержанных местным духовенством. Люди отказывались воевать за дело, которое вело их прямой дорогой в Ад.
Это брожение не могло не затронуть и южные, традиционно католические земли самой Германии — Баварию и Рейнланд. Там тоже с ужасом и отвращением наблюдали за кощунственными экспериментами нацистов, которые всё больше походили на культ древних тёмных богов, а не на путь цивилизованной нации. Доходило до того, что немецкие католические священники тайно молились за провал планов Гитлера.
И вот, в этот самый критический момент, когда, казалось, чаша весов вот-вот качнётся в сторону вероломного врага, из Ватикана прибыло неожиданное подкрепление. Это были опытные отряды католических экзорцистов, боевых монахов-францисканцев и боевых капелланов, прошедшие подготовку для противостояния именно тёмным культам и силам. Их молитвы были иными, их обряды отличались от наших, православных, но Вера была единой. И она горела в их сердцах таким же очищающим пламенем.
Их прибытие на фронт было встречено нашими бойцами с настоящим воодушевлением. Теперь не только православные священники, но и католические пасторы вставали плечом к плечу с нашими солдатами, и их совместные молитвы создавали непреодолимый щит против некромагической скверны. Мы поняли, что против общего адского зла все ветви христианства готовы объединиться в одну несокрушимую стену. Война обрела новое, вселенское измерение — битву Света против Тьмы, где у нашего общего врага не оставалось шансов.
И это единство сразу же начало приносить свои плоды. Первые же совместные операции против некро-формирований показали ошеломляющую эффективность. Православные молитвы ослабляли и рассеивали тёмную магию, связывающую мертвечину, делая её уязвимой.
А католические экзорцисты и боевые монахи наносили по этому ослабленному месту сокрушительный «метафизический удар» — не концентрированную Благодать, но что-то очень близкое к ней «по духу», буквально разрывая колдовские путы и обращая в прах даже самых мощных «сшитых» гигантов.
Наши инженеры, работая бок о бок с францисканскими братьями, освоили производство особых, освящённых по обоим обрядам гранат и зарядов для огнемётов. Пламя, очищенное молитвой, стало настоящим бичом для оживлённой плоти, выжигая скверну и не давая некротической материи проявлять какую-либо активность.
В тылу врага и на оккупированных им территориях, это христианское единство разожгло пламя партизанской войны с новой силой. Теперь в отрядах народных мстителей бок о бок сражались православные старцы и католические ксёндзы, благословляя операции против некро-лабораторий и колдовских алтарей врага. Сама земля, политая кровью мучеников и очищенная совместной молитвой, начала восставать против осквернителей.
Мы вдруг с поразительной ясностью осознали, что война, которую ведёт нацистская Германия — это не война наций или идеологий. Это война против самой жизни, против Бога, против всего человеческого. И перед лицом такой угрозы все прежние разногласия и споры померкли, уступив место братству по оружию, скреплённому общей верой и общей кровью, пролитой в борьбе с адским злом. И в этом новом, страшном измерении войны мы нашли неожиданную, но нерушимую силу. Силу единства перед лицом абсолютной Тьмы.
Глубокой ночью в Ставке Верховного Главнокомандующего, после очередного прорыва нашей обороны какими-то новыми формами немецких некросозданий, состоялось срочное совещание. Меня дернули в Кремль прямо из лаборатории, где мы с профессором Трефиловым и Ваней Чумаковым денно и нощно пытались добиться от аппарата Бажена Вячеславовича генерации настоящего потока Божественной Благодати. Мы назвали её «потоком энергии 'Альфа и Омега[1]». Но пока ничего путного у нас не выходило.
Я появился в Ставке, когда «большинство копий было сломано» в яростных спорах военачальников и иерархов Православной и Католической Церквей, которых тоже пригласили на это совещание. Ведь от священников на сегодняшний день зависело очень многое.
Воздух в кабинете вождя был густ от табачного дыма и напряжения, чувствовавшегося буквально физически. Лица собравшихся, освещённые тусклым светом ламп, были серьёзны и суровы. Когда я вошел в кабинет вождя, товарищ Сталин, медленно раскуривая свою знаменитую трубку, обводил внимательным и тяжёлым взглядом присутствующих.
Он уже выслушал неутешительные сводки с фронтов и досужие мнения генералов и маршалов. Выслушал не без внимания советы и предложение «поповской братии», как он называл церковников, оставшись со мной с глазу на глаз. Его проницательный взгляд замер на моей фигуре, появившейся в дверях кабинета.
— Здравия желаю, товарищ Верховный главнокомандующий! Разрешите? — привычно вытянулся я в дверях по стойке смирно.
Конечно, так я поступал только на людях, не посвященных во все секреты нашего сотрудничества с Иосифом Виссарионовичем. Ведь никто из них (кроме Лаврентия Павловича, который был допущен ко всем нашим тайнам, но держал язык за зубами) до сих пор так и не знал, что товарищ Сталин «уже не тот». Его внешние и физические данные, разительно отличались от тех, что были в реальной истории.
— Проходите, товарищ Чума, — раздался его тихий, но чёткий голос. — Как обстоят дэла с машиной акадэмика Трефилова? — спросил вождь, когда я занял место за общим столом, заваленным исчерканными стрелочками картами. — Вам удалось сгенерировать поток энергии типа «Альфа и Омега»?
— Не ждите от этой группы ведьмаков настоящего Чуда, Иосиф Виссарионович, — пытаясь скрыть настоящую ненависть легким раздражением, произнес Митрополит Алексий — «первый зам» главы РПЦ. — Они тоже Зло! Пусть даже и выступающее сейчас на нашей стороне. Но их место в Аду, где они будут жарко гореть с остальными грешниками.
Да уж, невзлюбил меня основательно Владыка Алексий. Но, оно и понятно — мы изначально с церковью по разные стороны баррикад. Хоть я и поначалу пытался им доказать, что приношу «своё» неизбежное Зло во имя процветания настоящего Добра, никакого взаимопонимания с ним у меня не получилось. А вот с самим, недавно избранным Патриархом — Его Святейшеством Сергием, кое-какой контакт мне наладить удалось. Особенно на почве того, что я открыл ему один из своих секретов — что я владею тайной «Гнева Господня», применить который в очередной раз у меня не хватало сил.
— Владыка Алексий! — сурово отчеканил Иосиф Виссарионович, прерывая реально пламенную речь митрополита. — Вам предоставят слово! И впредь — попрошу не вмешиваться в конструктивный доклад товарищей. Давайте друг друга уважать, кем бы мы ни были — мы с вами сейчас делаем одно дело! Так что с машиной, товарищ Чума? — вновь повторил он свой вопрос, потеряв интерес к показательно «надувшемуся» священнику.
— Машина функционирует, товарищ Сталин, — начал я, тщательно подбирая слова. — Принцип трансмутации магической силы в поток энергии «Альфа и Омега», рассчитанный академиком Трефиловым, на днях подтверждён опытным путём. Но, сам процесс… он нестабилен. Получить устойчивую генерацию энергии пока не удаётся.
Сталин молча слушал, выпуская струйки дыма. Его лицо оставалось непроницаемым.
— Бездушный механизм! — неожиданно не выдержал митрополит Алексий, его голос дрожал от неподдельного возмущения. — Вы хотите сказать, что эта железяка, это порождение сатанинского разума способно источать Божественную Благодать? Да смогут ли слепые глаза увидеть солнце, а глухие уши — услышать пение ангелов? Благодать нисходит от Господа на чистую душу и смиренное сердце в молитве, а не вырабатывается какой-то там «динамо-машиной»! Это кощунство! Вы пытаетесь подменить Дух Святой электрическим током и оскверняете саму суть Веры!
Возглас владыки повис в густом воздухе кабинета. Казалось, даже генералы, видавшие виды, замерли.
Иосиф Виссарионович медленно повернул голову в сторону митрополита. Тяжелый, давящий взгляд его сузившихся глаз на мгновение остановился на вспыхнувшем лице священника.
— Товарищ Чума не говорил, что машина излучает именно Благодать, — тихо, но так, что было слышно каждое слово, произнес вождь. — Он сказал — «поток энергии». Вы же, Владыка, сами только что подтвердили, что ваша Благодать — не энергия. Так о чем спорить? Вы измеряете Веру молитвой, мы — киловаттами. У нас разные методы для решения одной задачи и достижения одной цели — найти действенное оружие против Тьмы. Так что не путайте божий дар с яичницей, Владыка Алексий!Продолжайте, товарищ Чума.
Я кивнул, чувствуя, как под ненавидящим взглядом митрополита Алексия от меня едва ли не дым валит.
— Как я докладывал, процесс нестабилен, — продолжил я, обращаясь уже напрямую к Сталину. — Аппарат фиксирует мощные всплески, но они хаотичны и кратковременны. Мы сжигаем стабилизаторы быстрее, чем успеваем их производить. Бажен Вячеславович считает, что проблема не в генераторе энергии, а в его излучателе. Нам не хватает… «резонатора». Устройства, которое могло бы не просто излучать этот поток энергии, но и гармонизировать его, делать пригодным для направленного применения.
— Рэзонатор? — переспросил Сталин, постукивая мундштуком трубки по пепельнице. — Что это за устройство? Где его взять?
Я сделал паузу, зная, что следующие мои слова взорвут и без того накаленную обстановку.
— Теоретически, идеальным резонатором и проводником мог бы стать подготовленный человек с особой «психической организацией»… Но… очень велик риск его гибели. Но есть и другой вариант, — я позволил себе бросить быстрый взгляд на церковных иерархов. — Согласно гипотезе академика Трефилова, мощнейшим «природным» резонатором энергии «Альфа и Омега» являются… религиозные реликвии — так называемые «святые мощи». Чем старше — тем лучше. Их многовековая связь с интенсивной молитвой и Верой создала уникальную кристаллическую структуру… Предметы, подобные мощам Дмитрия Донского или Сергия Радонежского…
— Вы посмеете прикасаться к святыням своими машинами⁈ — с ледяным ужасом в голосе прошептал митрополит Алексий.
— Для победы над фашистской Тьмой, Владыка, — голос Сталина прозвучал как удар гильотины, холодно и окончательно. — Мы используем всё. И пушки, и молитвы, и даже святыни. Товарищ Чума, составьте список всего необходимого. А Лаврентий Павлович обеспечит доставку. Совещание окончено! А товарищей Берию и Чуму я попрошу остаться!

[1] Имя «Альфа и Омега» используется в христианском богословии как одно из имён Бога, подчёркивающее Его вечность и всемогущество.



Глава 20

Оставшись в кабинете «малым составом», наконец-то подал голос Лаврентий Павлович Берия, практически ничего не сказавший во время основного совещания. Он поправил пенсне и откашлялся — чрезмерно насыщенный табачным дымом воздух в кабинете вождя драл горло некурящему наркому внутренних дел. Его голос был сух и деловит.
— Что же, пока товарищ Чума бьётся над своим… научным прорывом, мои сотрудники провели тотальную проверку по всем республикам, лагерям и спецпоселениям, — доложил он. — Мы поставили на учёт и доставили в распоряжение армии всех, кто хотя бы отдалённо заявлял о своих… э-э-э… экстраординарных способностях. Шаманы из Якутии, знахари с Алтая, цыганские гадалки, даже несколько юродивых с церковных папертей. Результат, к сожалению, плачевен. Все они, за редчайшим исключением, — шарлатаны и мошенники. Их пресловутая «магия» рассыпается при первой же серьёзной проверке. Они годятся разве что для цирковых фокусов — ни о каком боевом использовании речи не идёт.
— А я и не сомневался, товарищ Сталин, что результат будет таким, — честно признался я. — Настоящие маги, колдуны, ведьмы привыкли скрываться годами, десятилетиями и, даже, сотнями лет. Думаете, он не сумели бы отвести глаза товарищам из ведомства Лаврентия Павловича? И, если у них отсутствуют душевные порывы встать на защиту Родины, найти их будет весьма проблематично.
В кабинете воцарилось тяжёлое молчание. Контраст был разителен и горько ироничен. Враг, отринувший все моральные устои, поставил производство адского оружия на промышленную основу, плодя своих «сверхчеловеков» и мертвецов в невиданных масштабах. А они, «защитники Света», вынуждены были полагаться на единичные, почти уникальные артефакты да на мужество немногочисленных истинных подвижников, чьи силы тоже не были безграничны.
Сталин снова повернулся ко мне.
— Ускорьте работы, товарищ Чума. У нас нет времени на раскачку. Цена промедления измеряется тысячами жизней. Найдите способ стабилизировать ваш процесс. Используйте любые ресурсы.
Его взгляд, холодный и непреклонный, говорил яснее любых слов: победа нужна любой ценой. Иначе нас всех ждет участь куда хуже смерти. Сталин в очередной раз раскурил трубку, его пронзительный взгляд не отрывался от меня.
— Объясните нам еще раз, товарищ Чума, — произнес он, — получается, этот «Гнев Господень», что вы продемонстрировали ранее в районе Тарасовки, на поле боя применить сэгодня точно никак нэльзя? Ни при каких условиях?
Я почувствовал, как под мундиром выступает холодный пот. Слова Вождя не были вопросом, они были даже не требованием, а просьбой. Просьбой сотворить для страны, изнывающей от войны, настоящее Чудо. Разрушительное, огненное, но Чудо.
— Товарищ Сталин, — начал я, тщательно подбирая слова. — Сила эта… она очень энергоёмка. Ведь это — «уровень Бога»… А я… Я всё еще какой-то жалкий ведьмак.
— Нэ принижайте ваших способностей, товарищ Чума, — произнёс товарищ Сталин, выпустив струйку дыма. — А как же дар, полученный вами от так называемой «Матери Змэихи»? Вэдь это тожэ «уровень бога». Язычэского, но всё же…
— Дар, полученный мной от Матери Змеихи, слишком дик и непостоянен. Он живой, он яростный, он… чужой. Он не хочет подчиняться. Большая часть этих сил уходит не на его применение, а на то, чтобы удерживать его «в узде», не давать ему вырваться наружу в неподходящий момент. Любая моя слабость, любая потеря концентрации — и эта сила может обратиться против нас всех. Последствия будут катастрофическими. А кроме того…
Я запнулся, но солгать или умолчать было нельзя. Берия наблюдал за мной с холодным, изучающим интересом.
— Кроме того? — подстегнул Сталин.
— Кроме того, львиная доля моей маны, силы, одним словом, моей внутренней энергии, уходит на обеспечение опытов академика Трефилова. Его машина-преобразователь… она требует колоссальных затрат для синтеза даже малых доз «энергии 'Альфа и Омега» — аналога Божественной Благодати. А без моей подпитки его исследования встанут. А мы все понимаем, что именно в них — наш стратегический шанс. Получить стабильный источник Благодати, не зависящий от единичных носителей. Это ключ ко всему. Возможно, к самой победе.
Сталин молчал, обдумывая сказанное.
— Значит, получается замкнутый круг, — наконец произнес он. — Трефилову для прорыва нужна ваша сила. Вы не можете воевать, потому что питаете своей силой его машину. А без прорыва Трефилова мы не получим нового оружия. Так?
— Так точно, товарищ Сталин, — кивнул я. — Именно так и выходит.
Вождь отложил дымящуюся трубку в пепельницу и встал. Его невысокая фигура вдруг показалась огромной, заполнившей собой весь кабинет. Он подошёл ко мне вплотную, обдав запахом качественного табака. Мне тоже дико захотелось курить, но я сдержался.
— Скажу вам, как есть, товарищ Чума… — Было видно, что эти слова даются вождю нелегко. — Вы — единственный, исключая священников, владеющих Благодатью, кто сумел продемонстрировать настоящую мощь. Не цирковые фокусы, а силу, способную одномоментно остановить дивизию «ублюдков» фюрера. Не ищите оправданий, ищите возможности. Я даю вам карт-бланш. Любые ресурсы, любых людей, любые условия… Любые!
Таким вождя мне еще не приходилось видеть. Он действительно готов был на всё, чтобы переломить исход величайшего противостояния в истории человечества.
— Но через месяц я хочу получить не оправдания, а результат. Потому что иначе, — его голос стал тихим и смертельно опасным, — окажется, что все эти страшные силы, вся эта магия… не стоят и выеденного яйца… Вы поняли меня, товарищ Чума?
Я понял. Понял прекрасно. Целый месяц! Я рассчитывал на куда более скромный срок.
— Понял, товарищ Сталин, — ответил я, стараясь не выдать облегчения в голосе. — Месяц — это реально. Но мне понадобится полное освобождение от текущих операций, кроме опытов с академиком Трефиловым.
— Хорошо, товарищ Чума, — Сталин снова взялся за трубку. — Параллельно с вашими экспериментами мы уже усилили работу с церковными структурами. Патриарх Сергий уже успел внес одно «рацпредложение». Не скажу, что разделяю надежду на его успешное внедрение, но попробовать стоит…
— И в чем же оно заключается? — поинтересовался я.
— Патриарх предлагает масштабное освящение истоков великих рек, — продолжил Сталин, медленно раскуривая трубку. — Волги, Дона, Днепра… Все эти артерии протекают через оккупированные территории.
— И в чем смысл? — не понял я поначалу.
Берия подался вперед, похоже, что именно ему предстояло курировать эту тему от государства:
— По словам Его Святейшества, освященная вода станет непреодолимым барьером для фашистский умертвий. Никакая некронежить не сможет пересечь такую реку — ни вброд, ни вплавь, ни даже по воздуху.
— Интересно, — протянул я. — Но позвольте возразить: те же Волга или Днепр несут свои воды сотни, а то и тысячи километров. Неужели благословение сохранится на всем протяжении? Вода же разбавляется притоками, загрязняется…
Сталин кивнул:
— Тот же вопрос я задал и Патриарху. Его ответ был… скажем так, обнадеживающим, но туманным. Что-то про «живую воду», которая может аккумулировать эффект, даже при распространении Божьей Благодати по течению.
— А что, если эффект действительно ослабевает? — размышлял я вслух. — Тогда вся операция теряет смысл… Нужны пробы по мере удаления от истока — макать плененную нежить в воду на всем протяжении и выводить эмпирическую формулу…
— Именно поэтому, — вмешался Берия, — мы планируем создать специальные группы. Священники в сопровождении охраны будут дислоцированы в районе истоков на постоянной основе. Ежедневное освящение, круглосуточное дежурство. А так же проверка степени «святости» воды по мере удаления от истока.
— Правильное решение, — кивнул я. — Но это потребует серьезных ресурсов, как человеческих так и…
— Ресурсы найдем, — жестко отрезал Сталин. — Если это даст хотя бы малейший шанс остановить гитлеровскую нечисть, мы пойдем на любые затраты. Что вы об этом думаете, товарищ Чума?
— Что ж, это разумно, — поддержал я инициативу Патриарха Сергия. — Ставка только на нашу структура была бы безрассудством, даже при всей моей магии. — А что с фронтом, товарищ Сталин? — спросил я. — За этот месяц может многое произойти… Если немцы предпримут крупное наступление…
— Фронт выстоит! — жёстко ответил Сталин. — Красная Армия сильна нэ только вашей магией, товарищ Чума. У нас есть танки, самолёты, артиллерия. И главное — у нас есть наши совэтские люди! Месяц мы продэржимся, как говорят аналитики-инквизиторы, изучающие степень усиления нэкротики! А вот дальшэ… — он выпустил очередное облачко дыма, — дальшэ всё будет зависеть от того, насколько эффективно вы используете отведённое время.
— Приложу все усилия, товарищ Сталин! — четко ответил я.
— Приложи, товарищ Чума… Мы всэ на тэбя надеемся, — произнес вождь, перейдя на ты, что делал исключительно с близкими людьми.
— И еще… — нерешительно произнёс Лаврентий Павлович. — Меня очень интересует отношение… э-э-э… «адских структур», назовём их так, ко всему происходящему…
Сталин замер с трубкой на полпути ко рту. В кабинете повисла тягучая, густая тишина. Он медленно повернулся к Берии, потом ко мне. Его взгляд был тяжелым, как свинец. Похоже, что этот вопрос они с наркомом внутренних дел не обсуждали, и для вождя он тоже стал неожиданностью.
— Что вы конкретно имеете ввиду, Лаврентий Павлович?
— Да, товарищ Чума, — тихо произнёс вождь. — Этот вопрос тоже меня весьма беспокоит. Мы воюем с фашистами и их мертвецами, но кто стоит за ними? Кто дал им эти колдовские и оккультные «технологии»? И главное — что будет, если мы, защищаясь, поможем нацистам открыть дверь ещё для чего-то ещё более страшного? Хотя, куда уж страшнее?
Я глубоко вздохнул, понимая, что сейчас мой ответ может изменить всё. Они подошли к самой границе истины, даже не подозревая, насколько она ужасна.
— Оккульные технологии… Помните наше противостоянии с демоном Хаоса? — спросил я.
— Конэчно, — кивнул Иосиф Виссарионович, усаживаясь на своё место. — Я читал ваш отчёт. И Лаврэнтий Павлович тоже.
— Помните ту ведьму, Изабель — предводительницу Европейского ковена?
— Ту, которая стала проводником Хаоса в наш мир? — уточнил Берия.
— Да, — подтвердил я. — Именно она помогла бригадефюреру СС Вилигуту обрести свои утраченные способности. А древних оккультных технологий у его колдовской семейки хватало… — И я коротко, буквально в трёх словах, рассказал, что представлял собой практически угасший род Вилиготенов, практикующий чернокнижие еще до пришествия Христа. — Этот род был проклят в своё время даже Римским Папой. Что еще имеется в загашнике у этого чёртового старикашки, можно только догадываться. Но к Аду эти тайные знания не имели никакого отношения. Так же, как не имеет отношения и дар, оставленный мне богиней Мораной.
— Да, кое-какую информацию из этого вы уже сообщали, — произнес Берия. — Да и наши люди без дела не сидели, а после объединения силами с Папой Римским, нам предоставили доступ и к архивам Ватикана…
— Нас волнует другой вопрос, товарищ Чума, — наконец-то подошёл к самому главному Иосиф Виссарионович, — если силы Ада, как вы утверждаете, остаются нейтральными ко всей этой бесовской вакханалии, что будет, если они решат поддержать нацистов? Ведь всё, что сейчас происходит, им на руку.
Костлявая рука страха сдавила мне горло. Они задали вопрос, на который я боялся ответить даже сам себе. Но отступать было некуда. В их глазах я видел не просто любопытство — я видел ответственность за судьбу миллионов наших соотечественников. Да что там соотечественников — за судьбу всего человечества, учитывая характер войны, которую мы сейчас вели.
Я медленно поднялся с кресла, подошёл к окну и посмотрел на ночную Москву, затемнённую, но не сломленную. Где-то там, на западе, лилась кровь и гибли люди. А здесь, в кабинете, решалась судьба, которая могла оказаться страшнее любой войны.
— Силы Ада, — начал я, отвернувшись от окна, — не поддерживают нацистов. Вернее, не поддерживали на тот момент, когда я встречался с Люцифером… Но тогда у нас был один враг — Раав, несущий на своих крыльях Хаос в наш мир Упорядоченного. Какие настроения в Аду сейчас — мне не ведомо.
— Есть какие-нибудь предположения на этот счет? — поинтересовался Берия.
— Они наблюдают. И ждут.
— Ждут чэго, товарищ Чума? — Иосиф Виссарионович взглянул мне в глаза.
— Мне кажется… — Я сделал паузу, собираясь с мыслями. — Князья Ада выжидают удобного момента. Пока мы с фашистами не истощим друг друга до предела. Но энергия, которую использует Виллигут, очень интересует и демонов, ведь это — Искра Творения, которую вложил в нас сам Создатель…
Берия нервно постучал пальцами по ручке кресла.
— И что это значит, товарищ Чума? — переспросил он.
— А это значит, Лаврентий Павлович, — медленно проговорил я, чувствуя, как каждое слово дается мне с огромным трудом, — что нацисты научились «выжимать» самую суть человеческой души. Ту самую Божественную энергию, из которой Господь слепил Адама. А Вилигут превращает её в «топливо» для своих мерзких экспериментов. Они пожирают души, чтобы вести свою войну. А души, как вам известно, весьма ходовая «валюта» в Аду.
Сталин снова поднес к губам едва тлеющую трубку, но так и не затянулся. Его лицо стало непроницаемой маской, но глаза горели холодным, ясным огнём.
— Продолжайте, товарищ Чума.
— Эта «праэнергия» — то, что осталось от Акта Творения, для Ада — величайший соблазн. Это ключ к абсолютной власти, к тому, чтобы переписать само мироздание под себя. Демоны наблюдают, потому что не могут напрямую вмешиваться в дела людей, но могут делать это косвенно, влияя на их разум и искушая их. Они могут использовать обман, внушать мысли, побуждать к греху или управлять людьми через одержимость, но личное вмешательство исключено. Таков один из Божественных Законов. Но если мы, люди, ослабеем, если баланс сил нарушится… — Я замолчал, смотря на их напряжённые лица.
— Они обязательно вмешаются, — тихо закончил за меня Сталин. — Чтобы забрать эту силу себе.
— Да, Иосиф Виссарионович. И тогда война с фашистами покажется нам детской забавой. Потому что на поле боя выйдет тот, кто сражался с самими Небесами… И проиграть в такой войне — значит перестать существовать. Вообще.
В кабинете снова воцарилась тишина, ещё более тягучая и густая, чем прежде. Берия откинулся на спинку кресла, его обычно хищное выражение лица сменилось глубокой, неподдельной задумчивостью. Он смотрел куда-то мимо меня, в невидимую даль, просчитывая совершенно новые, немыслимые прежде, вводные.
Сталин же, наоборот, сконцентрировался. Его тяжёлый взгляд был устремлен на меня, будто взвешивал, оценивал, проверял.
— У вас есть предложение, товарищ Чума? — спросил он наконец. — Мы не можем позволить ни фашистам победить, ни демонам вмешаться. Мы зажаты между молотом и наковальней. Какой наш ход?
Я глубоко вздохнул. Ответ зрел во мне с самого начала этого разговора, страшный, рискованный, единственно возможный.
— Нам нужно опередить их, Иосиф Виссарионович. Самим найти способ… да мы уже его ищем, чтобы понять природу этой «Божественной энергии».
Сталин опять молча встал и задумчиво прошелся по кабинету.
— Мы опять упираемся в ваши исследования и машину академика Трефилова, товарищ Чума? — подытожил Иосиф Виссарионович.
— Именно так, товарищ Сталин, — кивнул я, чувствуя леденящую тяжесть его взгляда. — Машина Трефилова — это ключ к нашей победе! Нацисты превращают человеческие души в «топливо» для своих некро-монстров, мы же должны понять, как их защитить.
— Тогда действуйте! — Сталин сел в кресло и взял в руки потухшую трубку, словно наш разговор был закончен. — И помните, товарищ Чума, если у вас ничего не выйдет…
Он не договорил, и в воздухе повисла мёртвая тишина, что была тяжелее любого приговора. Я прекрасно понимал, что «ничего» в его устах означало не просто провал эксперимента. Это означало конец всего.



Глава 21

На «базу» я вернулся в довольно скверном настроении. Это сразу заметили мои верные соратники, успевшие за время нашего тесного сотрудничества хорошо меня изучить. Так скрыть от них обуревающие меня чувства совершенно не получилось. Я поспел как раз к обеду, на который, по уже сложившейся традиции, собралась вся моя команда: Ваня, академик Трефилов, капитан госбезопасности Фролов, наконец-то пришедший в себя после удара демона Хаоса Том Бомбадил и летнаб Петров.
Ну, и где-то неподалёку присутствовал и мой братишка Лихорук, по привычке находясь в нематериальном состоянии. Ни скажу, чтобы он сильно переживал гибель Матери Змеихи — он её практически не знал, но какая-то несвойственная ему скорбь всё равно присутствовала. Так что я его старался сильно не дёргать, и поддерживал, как мог.
Остальные члены команды отсутствовали по уважительным причинам: Черномор и Глория — продолжали бороздить Черное море, практически очистив его от нацистов. Они не гнушались даже высаживать на берег десант, и проводить рейды в глубинах оккупированных фрицами территорий. Хотя, с появлением некротварей, им стало намного труднее проказничать в тылу врага. Ну, а дедуля-князь с моей благоверной и Акулинкой до сих пор оставались в Пескоройке — мне так было спокойнее.
— Ну, и чего вызывали к Главковерху? — первым поинтересовался Ваня, с аппетитом наворачивая наваристый борщ.
— У нас месяц, товарищи силовики! — произнёс я, вяло ковыряясь в тарелке — аппетит после разговора с вождём куда-то улетучился. — За это время мы должны выдать результат.
— Месяц? — Ваня отложил ложку и присвистнул. — Да это же не срок, а одно название! — Спорить бессмысленно, — ответил я, отодвигая тарелку. — Немцы с каждым днём наращивают мощь своих некротварей. Я думал товарищ Сталин выделит нам куда меньше времени.
Том Бомбадил хмуро потер переносицу. На его лице всё ещё лежала тень от встречи с демоном, но в глазах уже зажегся привычный безумный огонек того «неформального» ведьмака, каким я его встретил впервые.
— Вы же понимаете, Роман, — наконец произнёс Бажен Вячеславович, — месяц — это не срок для науки!
— Но это более чем достаточный срок для того, чтобы враг нанес сокрушительный удар, Бажен Вячеславович! — привел я убийственный довод. — И если мы не поторопимся…
— Какой результат от нас ждут? Конкретно.
— Они ждут оружия, профессор, — честно ответил я. — Иосиф Виссарионович дал понять, что альтернативы нет. Либо мы найдем за этот месяц способ противопоставить некроколдовству нацистов разработанный нами действенный эрзац Божественной энергии, либо…
…либо нас ждёт участь расформированного спецотдела, а страну — волна некротической чумы, против которой у Советского Союза нет защиты, — закончил за меня мысль Лазарь Селивёрстович.
В наступившей тягостной тишине было слышно, как где-то за стеной звонит телефон в дежурке.
Капитан Фролов, откашлявшись, продолжил.
— Товарищ Сталин прав. Ждать мы не можем — нам действительно нужен практический результат! Здесь и сейчас. — Он обвёл тяжёлым взглядом всех присутствующих.
— Вы думаете, уважаемый Лазарь Селиверстович, кто-то здесь этого не понимает? — с горечью в голосе произнёс Трефилов. — Но… — Он развёл виновато руками.
Неожиданно воздух в углу столовой подозрительно заколебался. Тени сгустились, из них вышел довольно высокий, но крепкий импозантный мужчина с ухоженной седой бородой, облаченный в старомодный бархатный камзол кровавого оттенка. На его слегка грубоватом, но все-таки несущем отпечаток настоящей аристократичности лице, играла ироническая усмешка.
— Простите, господа, что прервал вашу трапезу, — произнес он глубоким и звучным голосом, — но срочные дела…
Договорить ему не дали — в ту же секунду столовая взорвалась магическими вспышками. Ваня Чумаков мгновенно вскочил с места, в его руках материализовались сгустки синего пламени. Том Бомбадил резким движением выхватил из-под полы странный изогнутый кинжал, от лезвия которого пошли зеленоватые искры.
Академик Трефилов, несмотря на свой почтенный возраст (его я, в своё время, тоже основательно подлечил), проворно отскочил к стене и ловко начертил в воздухе защитную руну, которая тут же засияла золотистым светом. Но Бажен Вячеславович на этом не остановился, и вскоре в воздухе переливался огнями сложный магический конструкт, к которому даже я бы без подготовки не осмелился подступить.
Капитан госбезопасности Фролов, человек без магического дара, рывком расстегнул кобуру и выхватил пистолет. Лишь летнаб Петров — еще один «простак» в нашей команде, даже не дёрнулся, оказавшись человеком с поистине железными нервами. Но я, зная о его феноменальных физических способностях, был за него спокоен — он знает, что делает.
Но самым впечатляющим зрелищем стало появление Лихорука, который материализовался между столами как сгусток черного дыма с горящими красными глазами. Дух издал утробный рык, готовясь броситься на незваного гостя.
— Стоять! — громко и властно крикнул я, поднимаясь с места.
Все замерли. Ваня недоуменно посмотрел на меня, не опуская рук с магическим огнем. Лихорук заворчал, но послушно застыл на месте. Капитан Фролов замер, держа на мушке появившегося из ниоткуда незнакомца, но его взгляд метнулся ко мне, полный вопросов.
— Ты еще кто такой? — грубо спросил Ваня пришельца, готовясь метнуть в него огненный заряд
— Товарищ Чума? — изумлённо протянул Том Бомбадил, по всей видимости узнав незваного гостя. — Но ведь это…
— Да-да, знакомьтесь, товарищи силовики — Князь Ада, Архидемон и еще чего-то там — Белиал, — спокойно закончил я фразу Тома.
Архидемон приветственно кивнул и спокойно произнёс:
— Можно попросить твоих горячих парней убрать свои игрушки? — обратился он ко мне с легкой иронией. — Приношу свои извинения, господа-товарищи! — И он элегантно поклонился. — Мне не стоило появляться здесь подобным способом…
— Опустить оружие и развеять заклинания! — приказал я. — За него я ручаюсь… Пока.
Огонь в руках Вани погас, кинжал Тома исчез так же быстро, как и появился. Лихорук, не переставая злобно ворчать, растаял в воздухе. Фролов медленно вложил пистолет в кобуру, но руку продолжал держать рядом.
— Интересные у тебя знакомства, товарищ Чума, — покачал головой летнаб Петров — он единственный, кто еще не знал подробностей моей миссии по устранению демона Хаоса.
Князь Ада элегантно поправил камзол и усмехнулся в усы:
— Некоторое время назад мы с вашим командиром отлично поработали в паре. Демон Раав больше не будет беспокоить ни мир живых, ни царство мертвых, ни своего хозяина — Предвечный Хаос. А прекрасная ликом и телом, но чёрная душой Верховная Ведьма европейского ковена… — он театрально вздохнул, — больше не станет устраивать свои кровавые шабаши.
— Хватит придуриваться, Белиал! Зачем ты здесь? — прямо спросил я, игнорируя изумленные взгляды товарищей.
Физиономия Белиала помрачнела, а ирония исчезла из его голоса.
— Пошептаться бы, ведьмак…
— Что, так сильно припекло?
— Ты даже не представляешь, как! — Сморщился Белиал, словно целиком засунул за щеку целый и очищенный от кожуры лимон и попытался его разжевать.
— Дело серьезное, товарищ Чума. Тет-а-тет, ты и я.
— У меня от моей команды секретов нет, — отрезал я.
— Им можешь потом рассказать. Что и в какой мере — решать тебе. А сейчас, давай отойдем «в сторонку», — продолжал он настаивать.
— Ну, пойдем, твоё темнейшество.
Я вышел из столовой и провел Белиала до своего кабинета.
— Присаживайся. — Указал я ему на одно из кресел за совещательным столом. Сам же я не стал занимать свое кресло во главе стола, а сел напротив архидемона. — Чем обязан такой настойчивости?
— Товарищ Чума, Ад весьма обеспокоен положением дел в мире живых! Эти ваши фашисты… это их некроколдовство… — Белиал так виртуозно выругался, что у меня руки зачесались за ним записать парочку-другую оборотов. — Это выходит за все рамки!
— Так стоп! — остановил я его словесные излияния. — Какие, нахрен, «ваши фашисты», уважаемый? — Наехал я на демона, решив не сдерживаться. — Они, скорее, ваши! Творят полнейшую дичь, нацистские отморозки! Хочешь сказать, вы тут совсем не при делах? — Я повел разговор в стиле разборок из 90-х. Ибо нехрен!
— При каких-таких делах? — возмущенно засопел Белиал. — Мы вообще здесь ни причем!
— А на мой неискушенный взгляд, всё творящееся играет только на руку Аду. Или не так?
— На первый взгляд, может быть, и так… — не стал отнекиваться архидемон. — Мы даже обрадовались вначале, что весы, в кои-то веки, качнулись в сторону Тьмы, но… — По искаженному лицу демона пробежала судорога, на мгновение погружая его в боевую сумеречную форму.
Но меня такими «раскладами»: клыками, рогами и уродствами — не пронять. Насмотрелся уже.
— И в чём проблема? — нейтрально поинтересовался я. — Обрубите им подпитку…
— Мы никак не можем повлиять на их магию, понимаешь? — с явным надрывом произнёс Белиал, словно я задел его за живое. — Они нарушают баланс сил! И крайне опасно для всех — и для живых, и для мертвых, и для нас. И даже для Небес, хоть они по сложившейся привычке и рылом не поведут — типа расхлёбывайте сами. — Он сделал паузу, его взгляд, тяжелый и пронзительный, уперся мне прямо в переносицу.
— Погоди! — Я тряхнул головой. — Давай с этого места поподробнее — что не так?
— Всё не так! — огрызнулся архидемон. — Ты знаешь, откуда качает силу этот немецкий колдун-недоделок Вилигут?
— Из Искры Творения, — ответил я, поскольку это уже давно не являлось тайной.
— А что такое Искра Творения, ведьмак? — Белиал подталкивал меня к какому-то ответу, словно учитель нерадивого ученика.
— Сила. Энергия…
— Тьфу на тебя! — невесть с чего взъярился архидемон. — Искры в человеческих телах — это их души, за которые мы денно и нощно ведем незримую битву с небесами! Души грешников питают Ад! Это его энергия, его движущая сила, так же, как и души праведников для Небес!
— Это мне и без твоих объяснений понятно, — пожал я плечами.
— А после того, что делает с Искрой Виллигут, от души не остаётся ничего! Понимаешь, ведьмак? Ни-че-го! Именно эту тайну, полученную от демона Хаоса и передала в его руки Изабель. А ведь души — это величайшая в мире ценность! Они вечны, независимо от того, где находятся: в Лимбе, в Аду, или в Раю. И искупив в Аду свои грехи, они вновь могут уйти в Круговорот… Именно человеческие души… Заметь, что больше ни одно из Его творений не имеет души. Именно души являются движущей силой не только Ада и Рая, но и всей нашей Вселенной.
— Ну, так прихлопните этого колдунишку, — пожал я плечами. — Делов-то! Да и нам полегче станет…
— Ты же знаешь, мы не можем напрямую воздействовать на смертных[1]. И, если вы, люди, сами не остановите Виллигута в ближайшее время, — Белиал медленно выдохнул, и в воздухе запахло серой, — то даже Ад не сможет вам помочь. Ибо то, что они творят, уже подорвало нашу мощь. Они играют с силами, которые должны оставаться нерушимыми.
— Так ты пришел нас просто предупредить?
— Я пришел предложить вам… — Белиал немного помялся. — Сотрудничество, — наконец выдавил он.
— Это официальна позиция Ада? Люцифер знает об этом?
— Официальная. И да, Повелитель знает. И он не в восторге от этого… — Белиал вновь поморщился — Соглашайся, ведьмак. Это не просто сделка. Это… мы признаем, что без вас, смертных, нам конец. Наш мир летит под откос, грозя похоронить и небеса, и преисподнюю. Мы все в одной лодке. Просто вы пока не ощутили, как она медленно тонет…
Он протянул ладонь. Над кожей заструился темный огонь, и в воздухе проступила печать — не адская, нет. Это был сложнейший символ, сплетенный из знаков всех миров, своего рода печать перемирия. Знак, который признавали бы и ангелы, и демоны.
— Ты предлагаешь договор? Союз? — Я скептически осмотрел печать. — А что мы с ним будем делать после?
— После? — Белиал горько усмехнулся. — Если будет «после», мы вернемся к «прению сторон». Как и положено. Но сейчас речь идет о том, чтобы это «после» вообще наступило.
— И что мы с этого поимеем, кроме головной боли? — скептически произнёс я.
— Мы дадим вам знания. Получить доступ к которым, вы и не мечтали. Мы покажем возможные слабые точки этой… «немецкой ереси»… Да много чего — всё обсуждаемо.
Он не шелохнулся, его рука с пылающей печатью все еще была протянута ко мне. Воздух трещал от напряжения. От одного моего слова теперь зависело очень многое. Но я не мог принять это предложение единолично.
— Мне нужно подумать, — произнёс я.
— Думай, — покладисто согласился архидемон, затушив печать. — Суток достаточно?
— Достаточно, — кивнул я.
— Тогда, до завтра, — произнес Князь Ада. — На этом же месте, в этот же час.
Тени взметнулись вокруг него, и он исчез. А я, оставшись в одиночестве, погрузился в невесёлые думы. Воздух еще пах серой и полной невероятностью произошедшего. Ад предлагает союз! Люцифер, скрепя сердце, готов помочь нам в битве с фашистской нежитью! Если бы мне кто-то это вчера сказал, я бы посоветовал ему проверить голову.
Но мысль крутилась вокруг одного: а есть ли у нас выбор? Белиал, черт его подери, был прав — если эта мерзость с поглощением душ продолжится, никакого «после» не наступит. Ни для нас, ни для них. Но соглашаться… Заключать сделку с изначальным Врагом? Это пахло ересью такой густоты, что маститые инквизиторы прошлого перевернулись бы в гробах. Если бы у них еще оставались гробы после того, что творилось сейчас на фронте.
Я мысленно прикидывал последствия. Да, мы воюем в странном альянсе с представителями Церкви. Патриарший местоблюститель Сергий благословляет на борьбу с нечистью, батюшки окропляют святой водой окопы, а иконы порой горят в руках у попов ярче, чем огнеметы. Но это все — возврат к истокам. К исконной вере. И я сейчас не о язычестве, поскольку из тех богов и не осталось никого.
— А тут… Договор с Адом. Официальный. С магическими печатями, которые невозможно нарушить. Как на это отреагирует церковь? Они не примут помощь от Люцифера. Для них это будет крах всего, во что они действительно верят. Это сделка с Дьяволом. В самом прямом смысле этого слова!
Я отчетливо представил себе лицо отца Евлампия, человека доброго, незлобивого, но непоколебимого в своей вере.
«Ты чего, окаянный ведьмак, за старое? Да я тебя самого Божьей Благодатью выжгу, как нацистских умрунов!» — вот что я услышу первым делом.
И ведь он будет прав. А рисковать нашим хрупким, только что наладившимся сотрудничеством со священниками, я откровенно боялся. Это решение было выше моих возможностей. Настолько выше, что только один человек в этой стране мог его принять. И этот человек сидел в Кремле. Нужно срочно возвращаться. Но сначала нужно было предупредить своих. Они тоже должны знать.
Вернувшись обратно в столовую, я кратко, без лишних эмоций, изложил суть разговора с Белиалом. Реакция была предсказуемой: сначала гробовое молчание, потом взрыв возмущения, недоверия и оторопи.
— С дьяволом против дьявола? С ума сойти, командир! — первым изумленно воскликнул Ваня.
— Церковь… — медленно произнёс Петр Петрович, качая головой. — Церковь никогда не примет этого. Они объявят нас еретиками и отступниками. Предадут анафеме. Мы потеряем их поддержку и останемся на фронте один на один с мертвецами.
— Я знаю, — тяжело вздохнул я. — Поэтому и не дал ответа архидемону. Я возвращаюсь. К нему…
В комнате снова повисла тишина. Все понимали, кто «он». И понимали, что другого выхода нет.
— И что ты ему скажешь? — спросил Чумаков. — Товарищ Сталин, тут к нам архидемон заходил, предлагал помощь против фрицев. А давайте заключим с ним пакт… Так что ли?
— Не знаю, Ваня… Не знаю…

[1] В мифологии и религии демоны могут влиять на людей, но это влияние обычно косвенное. Демоны могут искушать, насылать кошмары, распространять болезни или вызывать другие несчастья, но не обладают прямой физической властью над человеком.



Глава 22

Я резко поднялся, едва не опрокинув стул.
— Именно так и скажу, Вань. Потому что это — война. И на кону стоит буквально всё. Дежурный! — крикнул я, выйдя из столовой. — Машину ко мне! Немедленно!
Через пять минут «эмка» уже мчалась по загородной дороге, унося меня в сторону Москвы. Я смотрел в запотевшее стекло, не видя ничего, пролетающего перед глазами. Передо мной маячило холодное и непроницаемое лицо вождя. Как он отреагирует?
Дорога, как мне показалось, заняла целую вечность. Кремль встретил меня глухой тишиной и бдительными взглядами охраны. Проходы, проверки, звонки. Наконец, я в приемной. Его личный секретарь Александр Николаевич Поскрёбышев, выслушал мой сбивчивый доклад, не моргнув глазом.
— Подождите, товарищ Чума, — был его единственный комментарий, перед тем, как он зашёл в кабинет товарища Сталина.
Минута тянулась за минутой. Я уже готовился к худшему. Но дверь кабинета, наконец-то, открылась.
— Заходите, — произнёс Александр Николаевич.
Кабинет тонул в полумраке — смеркалось довольно рано, лишь на столе горела лампа под зеленым абажуром. Сталин стоял у окна, спиной ко мне, курил трубку. Он медленно повернулся. Взгляд его тяжелых, усталых глаз уставился на меня.
— Не ждал вас так скоро, товарищ Чума… — Он неспешно прошел к столу и сел. — Говорите. Подробно. Не упустите ничего.
Я повторил весь наш разговор с архидемоном слово в слово, чувствуя, как безумно, но вместе с тем логично звучит его предложение. Закончил и замер, ожидая «приговора». Сталин молчал, выпуская струйки дыма. Потом поставил трубку в пепельницу.
— Церковь… не примет этого предложения, — произнёс он, и в его голосе не было вопроса, лишь констатация факта. — Их вера не допускает компромиссов с абсолютным Злом. Но это абсолютное Зло уже здесь. Оно воюет против нас танками и мертвецами. — Он поднялся и снова подошел к окну. — Силы не равны. Наши солдаты погибают. Их — нет. Они уже мертвы… Как донесла разведка, нацисты уже начали потрошить кладбища. А это — огромные ресурс мертвой силы. Мы можем потерять всё.
— Согласен, Иосиф Виссарионович. Но потерять поддержку церкви и начать сотрудничество с самим дьяволом… Если даже мне — ведьмаку, от этого не по себе… Боюсь, как бы люди не взбунтовались.
Вождь повернулся ко мне. Его лицо было жестким.
— Мы в любом случае обязаны поставить церковь в известность. — Он снял трубку с телефонного аппарата. — Александр Николаевич, срочно ко мне Берию, Патриарха Сергия. И всех, кого он сочтет нужным пригласить. Сейчас же! Скажите — вопрос жизни и смерти страны… И Веры.
Через час в кабинете товарища Сталина собрались, кроме меня и Берии, Патриарх Сергий, его «заместитель» — Митрополит Алексий. Сталин не стал долго тянуть кота за причинное место.
— Товарищи служители культа, — начал он, и его тихий, глуховатый голос заставил всех замереть. — Вы молитесь о спасении Родины. Вы благословляете воинов на подвиг. Но молитв и подвигов не хватает, чтобы переломить ситуацию в нашу пользу. Враг использует против нас… нечеловеческие силы. Чтобы победить, нам нужен союзник. Сильный. Очень сильный. И он несколько часов назад вышел на нас с предложением.
Иосиф Виссарионович сделал паузу, давая священникам время на осознание сего факта.
— Кто? — тихо спросил Патриарх Сергий, и в его глазах читался ужас от догадки.
— Тот, кого вы считаете источником всего Вселенского Зла, — четко ответил Сталин, после чего емко, но кратко, разложил перед священниками привезённый мною «расклад». — Но сегодня Люцифер предлагает помощь против большего Зла, чем он сам. Я вызвал вас, чтобы спросить: готова ли Церковь принять эту помощь? Ради спасения России и мира? Ради того, чтобы у вашей паствы вообще было будущее?
В комнате повисла мертвая тишина. Лицо Митрополита Алексия побелело. Он смотрел то на товарища Сталина, то на меня и Берию, его губы шептали молитву. Патриарх и его собратья оказались перед сложным выбором, ломающим все основы их мироздания. Коммунистам было намного легче — они уже однажды отринули Веру. Патриарх же не смотрел на кого-либо, он словно полностью ушел в себя
Наконец, Глава Православной Церкви поднял голову. В его глазах стояла бездонная скорбь, но голос был его тверд.
— Церковь… не может благословить союз с Князем Тьмы, — глухо произнес он.
Патриарх замолчал, и в этой тишине был слышно лишь сдавленное дыхание митрополита Алексия. Казалось, сам воздух в кабинете застыл и сгустился от произнесённых слов. Товарищ Сталин не двигался. Его лицо было подобно каменной маске. Он медленно закурил трубку, и дым заклубился вокруг него густым сизым облаком.
— Я вас не прошу благословлять это богопротивный договор, — наконец прозвучал его тихий, мерный голос, в котором не дрогнуло ни единой нотки. — Я прошу вас не мешать. Я прошу вас… понять. Не как Патриарх. А как русский человек, который видит, что его Родина, да и весь мир находится на краю гибели. Вы говорите о спасении душ. А я хочу, чтобы эти души были живы. Чтобы у них были дома, чтобы над ними было небо, а не дым пожарищ. Чтобы они любили друг друга, женились, растили детей, крестили их в храмах, а не умирали в окопах, превращаясь в таких же мертвецов, которые мерной поступью сейчас идут на нас.
Вождь подошел к столу и резко, почти грубо, выколотил в пепельницу свою трубку.
— Враг не спрашивает нас, канонично ли то, что он делает. Он не созывает соборов, чтобы решить, использовать ли против нас армии живых мертвецов. Он просто это делает. И он победит. Да он уже почти победил, потому что мертвецов в разы больше чем живых! И тогда не будет ни вашей Церкви, ни ваших прихожан. Не будет и СССР. Не будет даже царства этого самого абсолютного Зла, против которого вы так непоколебимо стоите (ну, это Иосиф Виссарионович, конечно, палку-то перегнул — Люцифер еще тот жучара)!
Патриарх Сергий смотрел перед собой, его пальцы бессознательно перебирали четки. В его лице шла жестокая борьба. Догматы, устои, сама вера, столетиями стоявшие неколебимо, рушились под жестоким напором реальности. Он закрыл глаза, словно пытаясь отгородиться от невыносимого выбора.
Его никто не трогал до тех пор, пока он сам медленно не открыл глаза. Казалось, за те несколько мгновений, что он провел в тишине собственной души, он постарел на десятилетия. Глубокая, неизгладимая скорбь легла морщинами у его глаз и рта. Но когда он заговорил, его голос, тихий и подчас прерывающийся, был тверд, как скала, и не допускал никаких сомнений.
— Иосиф Виссарионович, — начал он, и в его обращении прозвучало нечто большее, чем просто формальное уважение к власти, — вы просите меня понять вас, как русского человека. Я и есть русский человек. И я вижу гибель, что наступает на нас. Но именно поэтому я должен объяснить вам, что случится в тот самый миг, если Церковь, даже мыслью, даже молчаливым согласием, примет подобную помощь.
Он сделал паузу, собираясь с духом, чтобы облечь в слова ту страшную истину, что виделась лишь ему одному.
— Вера, — продолжил Патриарх, и его взгляд стал остекленевшим, устремленным внутрь, будто он прямо сейчас в этот самый момент наблюдал за грядущим, — та самая, исконно русская, с появлением этой нечисти, этой фашистской некро-твари, вопреки всем ожиданиям, стала стремительно укрепляться в наших войсках. Солдаты в окопах, видя непостижимый ужас, ищут спасения не только в штыке и пуле, но и в молитве. Они крестятся перед атакой, они носят нательные крестики, вырезанные из гильз. Их души, отчаявшись, ухватились за последнюю надежду — надежду на Бога. И эта надежда сейчас творит самые настоящие чудеса стойкости. Так вот, знайте: стоит нам лишь допустить мысль о сговоре с Тьмой, как эта Вера, это хрупкое, но крепнущее единение душ перед Ликом Господним, — рухнет в одночасье. Она обратится в прах и пепел. И что тогда будет держать нашего солдата в траншее, когда на него пойдет вал живых мертвецов? Одна лишь ненависть? Ее не хватит. Ненависть слепа и быстро истощается. А Вера — нет!
Он перевел дух, и его пальцы снова пробежались по бусинам четок, будто ища в них дополнительную опору.
— Господь видит наши сомнения, страх и наши муки. Но Он видит и нашу стойкость. Вы не видите всего, что происходит в духовных семинариях и церквах по всей стране. А я вижу донесения, я слышу голоса братьев… Там все чаще и чаще случаются случаи подлинного, явного обретения священниками Божественной Благодати. Молодые иереи, почти мальчишки, читая молитвы над оскверненными телами, вдруг ощущают прилив такой силы, что воздух вокруг них начинает сиять и искриться! И все они в едином порыве рвутся на фронт! Это — не мои фантазии. Это — факты!
Голос Патриарха окреп, в нем зазвучали обертоны неподдельного изумления перед настоящими проявлениями Божественного Чуда.
— И это — не только избранные, не только старцы и прозорливцы. Даже самые обычные, рядовые священники, те, что еще вчера сомневались и колебались, — настолько укрепились в Вере перед лицом этого адского наваждения, что их обряды, ранее, увы, не действовавшие на мертвецов, теперь… заработали. Их молитвы становятся горячее, их слова проникают в самые ожесточенные сердца, они творят чудеса веры, исцеляя не тела, но души, возвращая надежду отчаявшимся.
Святая вода обжигает их как кислота, крестное знамение, поставленное с истинной Верой, останавливает их как пуля. Это — ответ Господа на вызов Тьмы. Это — Его помощь. Это — реальная сила, которая уже сейчас, сегодня, помогает нашим войскам. Сила Света, которая встает на пути силы Тьмы. И она растет. Растет с каждой искренней молитвой, с каждым проявлением настоящей, жертвенной Веры!
Патриарх Сергий замолчал, наклонился вперед, впиваясь пронзительным, почти жгучим взглядом в желтые рысьи глаза товарища Сталина. Затем Глава Православной Церкви глубоко вздохнул, и его голос, наполненный неизбывной печалью, но обретший железную твердость, вновь нарушил гнетущее молчание.
— Иосиф Виссарионович, ваши слова исходят из заботы о земном, о телесном выживании народа. И эта забота достойна уважения. Но вы, простите меня, смотрите под ноги, тогда как надо видеть Небо. Вы просите нас, пастырей, отступить от догматов ради спасения тел. Но я должен объяснить вам, что случится в тот самый момент, если Церковь, даже молчаливо, даже без благословения, примет подобную помощь…
Патриарх сделал паузу, собираясь с мыслями. Потом обвел взглядом присутствующих, и его глаза остановились на лике Спасителя, висевшего в углу кабинета — Сталин, вопреки всему, позволил-таки разместить в кабинете икону.
— Вы не видите того, что видим мы, — продолжил священник. — Он с силой сжал четки в руке, и костяшки тихо щелкнули. — Я тоже получаю донесения с фронтов: сила наших братьев растет с каждым днем, пропорционально натиску Зла. Господь не оставляет нас, Он дает оружие, но оружие духовное, которое действует лишь при чистоте Веры.
Патриарх Сергий склонил голову, а затем поднял ее вновь, и в его взгляде вспыхнул огонь непоколебимой решимости.
— И я должен… я просто обязан попросить вас, Иосиф Виссарионович, учесть главное: если Церковь, хранительница этой силы, сделает хотя бы шаг навстречу…или пойдет на контакт с дьяволом, пусть даже с самой благочестивой целью… Она навсегда лишится помощи Господа. Подчас она незрима, да. Мы не видим прекрасных ликов ангелов над полем боя, не созерцаем их светящихся нимбов. Но помощь эта — весьма существенна. Она — в той самой стойкости духа, о которой я говорю. Она — в тех чудесах, которые уже творятся. Отвернитесь от нее сейчас, и она отвернется от нас уже навсегда. И тогда… тогда на пути уже абсолютного, восторжествовавшего Зла встать будет действительно некому. Ни штыком, ни молитвой. Мы затушим последний светоч сами своими же руками!
Он выпрямился, его фигура обрела былое достоинство и непоколебимость. Вся внутренняя борьба, вся мука остались позади, уступив место ясности и решимости.
— Поэтому наш ответ, ответ всей Вселенской Церкви — и Православной, и Католической, ибо я знаю, что скажет Рим, — не может быть иным. Церковь никогда не пойдет на договор с Сатаной! Что бы он ни предлагал. Какими бы благими словами ни прикрывался. Мы будем молиться. Мы будем благословлять воинов. Мы будем искать спасения и победы в Вере и только в Вере. Иного пути у нас нет. Иного пути у России — тоже нет! И поэтому я, как Глава Церкви, должен умолять вас, вождя народов, учтите это! Учтите, что если Церковь, даже кончиком мизинца, коснется этого дьявольского предложения, если она пойдет на контакт с Князьями Ада, то мы можем навсегда, навеки, лишиться помощи Господа нашего Иисуса Христа. Подчас она незрима, да. Она нематериальна, ее нельзя пощупать… Но она — существенна. Она — единственная причина, по которой мы до сих пор держимся. Она — та сила, что поднимает солдата в штыковую атаку с криком «За Родину!» и с молитвой в сердце. Отнимите ее — и мы останемся один на один с абсолютным Злом, вооруженные лишь жалким железом, которое не способно остановить адское наваждение. И тогда, Иосиф Виссарионович, — его голос стал звенящим и пророческим, — тогда на пути этого Зла встать будет уже некому. Никогда.
Патриарх откинулся на спинку стула, исчерпав все свои силы. Казалось, он вывернул свою душу буквально наизнанку. Столь продолжительная и эмоциональная речь основательно измотала уже весьма немолодого священника и в кабинете снова воцарилась тишина, более глубокая, чем прежде. Митрополит Алексий перестал дышать, завороженный услышанным. Берия исподлобья наблюдал за Сталиным, пытаясь угадать его реакцию. Лицо вождя оставалось непроницаемым, лишь легкая дымка от давно потухшей трубки витала вокруг него, словно призрак его собственных мыслей.
— Никакие блага мира сего, никакое временное спасение не стоят вечной погибели души, — выдохнул Сергий. — Мы будем молиться. Мы будем верить. Мы будем сражаться духовным мечом. И уповать на милость Божию.
Сталин молчал долго. Так долго, что Берия начал нервно постукивать ногтем по портфелю, лежащему перед ним на столе. Наконец вождь медленно вынул изо рта трубку и внимательно посмотрел на подернувшийся белым пеплом табак.
— Интэресная теория, — произнес он на удивление тихо, почти задумчиво. — Очень такая… богословская. Вы говорите о силе незримой. О помощи, которую нельзя пощупать. А я… я человек простой. Я привык иметь дело с фактами. С цифрами. С дивизиями и армиями. С тоннами металла и количеством боеприпасов…
Он поднял взгляд, и его глаза встретились с глазами Патриарха. В них не было ни гнева, ни раздражения.
— А вот теперь вопрос «на засыпку», товарищи священники: откуда вы знаете, что это предложение — Зло? Может, это, наоборот, испытание? Проверка на решимость? Может, сам Господь через столь… неожиданный канал подает нам инструмент для победы? Чтобы мы им воспользовались, проявив смелость и прагматизм? Вы же не станете отрицать, что пути Господни неисповедимы? Может, дьявол здесь как раз — в нашем страхе и в нашем нежелании спасти своих детей всеми возможными способами?
Он задавал вопросы ровным, почти бесстрастным тоном, но каждый из них бил точно в цель, пытаясь подорвать безапелляционную уверенность священников хотя бы каплей сомнения.
— Мы не можем знать этого наверняка… — выдохнул Патриарх. — Но…
— Именно, — тут же подхватил Сталин, не дав ему договорить. — А на войне действовать нужно наверняка. Я всё это время думаю: можем ли мы позволить себе роскошь отказаться от потенциального преимущества из-за… каких-то «теологических разногласий»? Но моя задача, как руководителя нашей страны — принимать решения. Решения, за которые меня будут судить не только на Небесах, но и на грешной земле. Я вас внимательно выслушал. И услышал. И учту вашу позицию при вынесении окончательного решения. Все свободны!
Берия немым жестом пригласил церковных иерархов к выходу. Митрополит Алексий, бледный, поднялся, поддерживая под руку обессиленного Патриарха. Когда дверь закрылась за ними, Лаврентий Павлович вопросительно посмотрел на вождя.
— Что будем делать с этим предложением, Иосиф Виссарионович?
Сталин молчал, нервно покусывая мундштук своей трубки.
— Нэ знаю, Лаврэнтий… — наконец произнёс он. — Нэ знаю…



Глава 23

Ждать возвращения на базу долго не пришлось — товарищ Сталин не стал тянуть и своим волевым решением постановил:
— СССР отказывается от помощи Князей Ада!
Оставшись в кабинете со мной и Лаврентием Павловичем, Сталин долго молчал не только из-за привычки взвешивать каждый аргумент, но и потому, что перед ним стоял выбор, не сравнимый ни с одним из тех, что ему доводилось принимать ранее. Это был не политический расчёт, не стратегический манёвр — это был вопрос, от которого зависела не просто судьба страны, но и судьба его собственной души. Я явственно читал это в его мыслях, даже особо не напрягаясь.
Хотя вождь и заигрывал с идеей «прагматического использования» предложенных сил (Может, это инструмент, данный свыше?), он понимал главное: даже если помощь Ада и принесёт временную победу, цена будет слишком высокой. История знала примеры подобных сделок — и всегда за них приходилось платить кровавой данью.
Как доктор Фауст, продавший душу за знание, а затем сожалеющий об этом. Если даже допустить, что Люцифер действительно мог дать СССР преимущество над Германией — что дальше? Какими стали бы советский народ, партия, сама страна, если бы их победа была оплачена Тьмой? Ведь Зло, однажды впущенное, не уходит просто так — оно требует всё больше и больше. И Сталин, пытающийся построить действительно светлое будущее для своего народа, не мог не понимать, что оно окажется отравленным.
Когда Патриарх Сергий произнёс, что никакие блага мира сего не стоят вечной погибели души, он ударил в самую слабую точку сталинского скептицизма. Вождь был человеком рациональным и прагматичным, но именно поэтому он не мог игнорировать логику, стоявшую за словами Патриарха: если душа реальна (а в тот момент, когда демоны предлагали договор, в этом уже нельзя было сомневаться), то её спасение было важнее любых временных выгод.
Иосиф Виссарионович, воспитанный в православной традиции, пусть и отвергший её в молодости, по-прежнему видел в церкви силу, способную сплачивать народ. Даже его временное сближение с духовенством во время войны было прагматичным шагом — но теперь речь шла уже не о пропаганде, а о выборе между Светом и Тьмой.
Вся эта весьма необычная ситуация с неслыханным предложением Ада напоминала библейское искушение Христа в пустыне, где дьявол предлагал власть над миром в обмен на поклонение. Сталин, несмотря на всю свою жёсткость, не был мелким и отбитым на всю голову тираном, готовым на что угодно ради власти. Он видел себя строителем государства, защитником народа — а значит, и его решение должно было соответствовать этой роли.
Если бы он принял помощь Ада, то перестал бы быть «отцом народов» и стал бы марионеткой Тёмных Сил, которые в итоге уничтожили бы и его, и страну. Гитлер уже шёл этим путём — его оккультные эксперименты привели Германию к духовному краху. Сталин, наблюдая за этим, не мог не замечать закономерности.
Патриарх не зря говорил о молитве и вере. В условиях, когда СССР стоял на грани поражения, только чудо могло спасти страну. Но чудо требует чистоты — или хотя бы отказа от сознательного служения Злу. Сталин, вероятно, осознавал: если он согласится на предложение Люцифера, это откроет врагу «духовные ворота», сделав защиту страны невозможной.
Но если он, несмотря на всю тяжесть положения, откажется — тогда, возможно, Высшие Силы вмешаются, встав на его сторону (Хотя, он предпочёл бы справиться со всем своими силами), или, как минимум, он сохранит моральное право вести народ дальше.
В конечном счёте, вождь отказался от такого шикарного жеста не потому, что полностью уверовал в Бога, а потому, что осознал: согласие на предложение демонов разрушит всё, ради чего он боролся. Его решение было стратегическим в самой глубокой перспективе:
— Политически — он сохранял контроль, не становясь марионеткой чужих сил.
— Духовно (хоть он вряд ли признался бы в этом даже себе) — он избегал окончательного падения.
— Исторически — он оставлял за собой право быть не просто победителем, но и спасителем всего человечества, а не предателем-Иудой.
Когда он сказал: «СССР отказывается от помощи Князей Ада!», это был выбор не слабости, а силы, способной сказать «нет» даже в безвыходной ситуации. И, как знать — может быть, именно этот отказ и станет тем самым поворотным моментом, после которого чаша весов войны вновь склонится в сторону СССР.
Честно сказать, когда он это произнёс, я облегчённо выдохнул, поскольку тоже понимал, во что нам может обойтись помощь Извечного Врага. Ведь недаром же его называют Отцом Лжи. Хотя Белиалу я, после всех наших совместных приключений, вполне доверял. И его слова о том, что Ад вместе с душами, выжатыми досуха фашистами, теряет свою энергию, были правдивы. Но сотрудничать с ними мы не будем.
Даже после принятия решения в голове вождя крутился один и тот же вопрос:
«Правильно ли я сделал?»
Вопрос повторялся в его сознании снова и снова, как заевшая пластинка. И я четко это видел. Он не верил в Бога так, как верил Патриарх, но верил в закономерности. Если дух народа подорвать — победы не будет, даже с демонической помощью. Вспомнилась старая притча, которую он слышал еще в семинарии: «Что пользы человеку, если он приобретёт весь мир, а душе своей повредит?» Даже если Люцифер даст победу сегодня — что будет дальше? Возможно, плата окажется куда страшнее, чем ты её себе представлял.
Берия молчал. Он привык читать настроение вождя, а сейчас в кабине висело напряжение, словно перед грозой.
— Лаврэнтий… — вдруг раздался спокойный, но твёрдый голос Иосифа Виссарионовича.
— Слушаю, товарищ Сталин.
— Вот скажи… если бы кто-то предложил тебе… — Он слегка запнулся, подбирая слова, — «нэ совсэм честную» побэду. Побэду, которая спасёт наши войска завтра, но погубит нас всех, напримэр, чэрез год… взял бы ты её?
Берия задумался. Он был мастером расчёта, и эта дилемма не слишком выходила за рамки привычной ему логики.
— Если бы я был уверен, что через год мы найдём способ переиграть условия…
— Нэт! — резко оборвал его Сталин. — Там, где начинается договор с Тьмой, уже нэт наших условий. Там есть только её правила.
Лаврентий Павлович медленно кивнул.
— Значит, будем биться своими силами? — тихо спросил Берия.
Сталин не ответил сразу. Он снова сжал трубку, будто пытаясь выжать из неё уверенность.
— Нэ своими, Лаврэнтий — народными! — Он повернулся, и в его взгляде, обычно холодном, Берия увидел стальную решимость, лишённую сомнений. — Раз уж Патриарх верит в Чудо — пусть молится. А мы… мы будем драться так, чтобы Господь, если Он есть, нэ смог это проигнорировать.
Машина плавно покачивалась, выезжая на загородную трассу, а за чёрными стеклами «Эмки» мерцали редкие огни Москвы, затемнённой на случай бомбёжек. Я сидел в глубине салона, разминая в пальцах папиросу, но не закуривал. Мой взгляд был устремлён в темноту за окном, я прикидывал, как мне сообщить о нашем отказе в предстоящем разговоре с архидемоном.
На базе я первым делом собрал команду и сообщил им решение товарища Сталина, что никакого союза с демонами мы не допустим. А после — отправился спать. Надо было хоть немного передохнуть — голова совершенно не соображала.
Сон не шёл. За закрытыми веками вновь и вновь проносились образы: скорбящий взгляд Патриарха, искажённые тлением лики некротов и холодные глаза архидемона, предлагающего сделку. И среди всего этого — твёрдый, как гранит, взгляд Сталина. «Мы будем драться так, чтобы Господь, если Он есть, нэ смог это проигнорировать».
Я ворочался на жесткой койке, пытаясь загнать сознание в узду, разложить всё по полочкам. Отказ — это не конец пути, это лишь выбор другого пути, пусть и куда более трудного. Теперь вся тяжесть ответственности ложилась не только на товарища Сталина, но и на нас — на мою команду. Если мы отказались от демонической помощи, значит, нужно искать свои, земные, но не менее мощные резервы.
Внезапно тишину ночи прорезал нарастающий гул. Не похожий ни на знакомый рокот немецких бомбардировщиков — он был более низкий, вибрационный, исходящий будто из-под земли. По телу пробежали мурашки. Я вскочил, на ходу натягивая гимнастёрку, и выбежал из барака. Воздух вокруг гудел, словно какой-то гигант, который в музыке вообще ни в зуб ногой, вздумал сыграть на духовых инструментах.
И источником этого чудовищного звука, была, конечно, лаборатория академика Трефилова. Похоже, Бажен Вячеславович, продолжал биться лбом о стену. Причем с размаху и не щадя себя — срок, поставленный Ставкой, был невелик. Но мы всё время что-то упускали. Что-то очень-очень важное, без чего машина Трефилова дико сбоила, и выдавала нелепейшие результаты.
Казалось, она жила своей собственной жизнью, и была сама себе на уме. Временами была покладистой, и даже пыталась генерировать это самое «Альфа поле». Выговаривать «Альфа и Омега» излучение, после недельного затворничества в лаборатории, недосып, небритую щетину, у академика не было ни желания, ни настроения.
Я, как был — в совершенно расхристанном виде, так и забежал в лабораторию. Трефилов выглядел не лучше моего — заросшей небритой седой щетиной, со вздыбленными остатками седых волос, торчавших то ли как у дикобраза, то ли как у Эйнштейна. А может и то и другое вместе взятое.
В своем помятом и местами подпаленном халате, он напомнил мне Эметта Брауна, чудаковатого профессора из фильма «Назад в будущее». Он сейчас и впрямь походил на него, как никогда ранее — маниакально блестящие глаза, дерганные движения. А у меня все больше закрадывались сомнения, что же на самом деле изобрел Бажен Вячеславович.
Теперь он и сам этого не понимал. Первоначально, она была выделителем биологического времени, потом генератором защитного поля от влияния Раава, а теперь, вот еще и генератором альфа-частиц, которые упрямо отказывалась стабильно выделяться из окружающего эфира и той энергии, которую я вгонял в этот агрегат из собственного резерва.
От невеселых дум и зубодробительного воя меня отвлек треск электричества, яркая вспышка и негромкий хлопок очередной взорвавшейся лампы. Терзающий мои уши звук затух, зато стала слышна «культурная» ругань академика. Грязно ругаться он так и не научился, даже побывав с нами в серьёзных и опасных переделках. Он даже в сердцах пнул станину своего агрегата ногой.
— Будь проклят тот день… — вскинув руки к потолку, воскликнул он, словно жалуясь самим небесам.
— Когда я сел за баранку этого пылесоса… — на автомате закончил я знаменитую фразу водителя из «Кавказской пленницы», окидывая взглядом задымлённую лабораторию.
— Как-как? — подскочил ко мне Бажен Вячеславович, впиваясь в меня взглядом красных от недосыпания глаз.
— Когда я сел за баранку этого пылесоса — покладисто повторил я, проходя к окну. Распахнув фрамуги, я выпустил из лаборатории клубы дыма и впустил немного свежего холодного воздуха.
— Вот именно — пылесоса! — согласился со мной профессор, обессилено рухнув на стул и вцепившись в остатки седых волос. — Он только и делает, что всасывает в себя все мои нервы и моё время! Я уже вообще ничего не понимаю! Машина словно живет своей жизнью. Все должно работать, должно…
Он вскочил, метнулся в угол и сунул мне под нос узкую бумажную ленту с наколотыми в ней дырочками.
— Ну, видите, товарищ Чума? Видите? — Потряс он «дырявой» бумагой перед моим носом.
— Это что, — я даже обалдел от увиденного, — перфолента? Вы что же, сами это придумали, программировали ее?
— Придумаешь тут, как же? Держи карман шире! — недовольно буркнул Бажен Вячеславович. — Скорее она мне мозг отперфорирует! Обыкновеннейший самописец, записывает свои взбалмошные результаты… Как вы сказали, программировать?
Он впился на меня дикими глазами. — Думающая машина что ли?.. А вы знаете, это очень смелая идея! Задавать машине записанный алгоритм действий…
— Ну да, алгоритм… Только я в этих «дырках» ничего не понимаю. — Я пожал плечами и вернул ленту академику.
Бажен Вячеславович некоторой время обижено посопел у меня над ухом, но потом сдался:
— Вам-то легко, товарищ Чума: открыли Веду, ткнули пальцем и получили готовый конструкт…
— Увы — разочаровал его я, — для того, чтобы был готовый конструкт, надобно чтобы кто-то ранее его туда записал. А ведьмаки не очень-то любят потоки Благодати. Они нам категорически противопоказаны. Потому и описаний принципа ее действия нет и не будет, — виновато развёл я руками. — Да и окружающий мир они воспринимали узким закостенелым умишком, с чисто практической стороны.
— Да уж, практика без теории ничто… — согласно кивнул Бажен Вячеславович — Вы правы… Но и теория без практики — просто набор красивых слов. А у нас пока ни того, ни другого…
Бажен Вячеславович снова принялся метаться по лаборатории, бормоча под нос что-то о «квантовых флуктуациях» и «эфирном ветре». Я же подошел к злополучному аппарату. От него пахло озоном, гарью и чем-то острым и чуждым — словно неземным, просочившимся в наш мир. Металл корпуса был теплым на ощупь и едва видимо вибрировал, будто внутри засело что-то живое и пыталось вырваться наружу.
Я закрыл глаза, отключившись от всех звуков и бормотания профессора. Всё-таки я — ведьмак, да еще и обладатель дара Матери Змеихи. Мои чувства — иные, куда тоньше и чувствительнее обычных. Пусть я и не работаю с Благодатью, даже стараюсь держаться от неё подальше — она для меня опасна, но я могу её ощущать.
Я медленно поводил ладонью в сантиметре от поверхности агрегата, стараясь уловить… что угодно. Машина Трефилова, которую он сам окрестил ЦПК — «церебральный психоконцентратор», была уже куда сложнее того простого «накопителя времени», который он изобрел изначально. Это название себя изжило, едва мы поняли, что она способна не только выделять, но и трансформировать, фокусировать, и даже (но только в теории) — генерировать различные виды энергии (магической в том числе).
— Бажен Вячеславович, — окликнул я профессора, не открывая глаз. — Вы говорите, она должна выделять из эфира «альфа-частицы»? Те самые, что являются чистой Благодатью?
— В теории — да! — Он мгновенно оказался рядом. — Но они нестабильны! Выхватываются из эфира на долю секунды и гаснут, словно искры! А когда мы пытаемся переработать в Благодать вашу магическую силу, то это требует колоссальных затрат. А на выходе опять пшик — слишком низкий КПД. Ваша сила и Благодать, хоть и имеют, в принципе, одну природу, «враждебны» друг другу. Так что более перспективными я считаю работы с эфиром.
— Эфир… — Я задумался, наконец открывая глаза. — Вы имеете в виду ноосферу? Общее психополе?
— Ну, если называть вещи научными терминами, то да! — Он кивнул с горячностью. — Эфир — он же ноосфера — наполнен излучением всего живого, месмерическим магнетизмом клеток, мыслеформами, да много чем. По моей теории — это и есть «топливо» для одаренных вроде нас! Которую маги, ведьмаки и прочие операторы магической энергии выделяют с помощью источника из окружающего пространства и помещают в резерв.
— С этим все понятно. — Я кивнул. — Потом мы преобразовываем эту магическую энергию в структурированную силу, из которой уже и лепим нужные нам конструкты.
— Вот! Правильно! И ЦПК выделяет сырую энергию. А «альфа-частицы», Благодать — это уже структурированная, чистая сила. Машина пытается совершить это преобразование, но ей чего-то не хватает! Какого-то катализатора, ключа, триггера! Не знаю! — Профессор вновь вцепился руками в растрепанные волосы, а его взгляд стал немного безумным.
Я снова посмотрел на аппарат, на мигающие лампочки и дымящиеся резисторы. И меня осенило. Это было так очевидно, что мы не видели этого из-за сложности всей конструкции.
— Значит, триггера не хватает… — протянул я. — Вы правы. Мы ищем не там. — Я обернулся к нему. — Зачем мы пытаемся выделить Благодать в чистом виде? Она ведь не существует в эфире в таком состоянии. А если и существует, то в ничтожном количестве.
— Но как же тогда?.. — профессор уставился на меня, похоже, забыв даже, что нужно дышать.
— Она не выделяется, Бажен Вячеславович! Она — рождается! Благодать — продукт сложнейшей реакции, происходящей не в машине, а в сознании. В душе, если угодно. Ваш ЦПК — он же «пылесос» — великолепно всасывает сырье: тот самый месмеризм, психическую энергию. Он его концентрирует, сжимает до невероятных плотностей. Но для синтеза Благодати нужна «искра». Искра осознанного, направленного замысла. Воли. Эмоции.
— Вы хотите сказать, что машине не хватает… оператора? — скептически сморщился академик. — Но я же управлял ею…



Глава 24

Я посмотрел на озадаченного учёного и покачал головой:
— Вы просто щёлкали рубильниками и регуляторами, а не управляли самим агрегатом, Бажен Вячеславович.
— Вы действительно так считаете, Роман? — Трефилов удрученно выдохнул и отвернулся. — А я представлял себе это совершенно иначе…
Тут меня словно подбросило со стула.



— Вот же оно, Бажен Вячеславович! — воодушевленно воскликнул я.
— Что оно? — непонимающе поморщился Трефилов, всё еще находясь в отвратительном настроении. — Не могли бы выражаться точнее! С чего такая радость?
— Бажен Вячеславович, — срывающимся от волнения голосом выдавил я, — вы что-нибудь знаете о «эффекте наблюдателя» в физике?
— Конечно, знаю, — пожал плечами Трефилов. — Эффект наблюдателя в физике — это явление, при котором сам акт наблюдения или измерения изменяет измеряемую систему. Это особенно ярко проявляется в квантовой механике, где попытка определить свойства частицы заставляет её отказаться от волновых свойств и вести себя как частица. Внятного объяснения этому явлению пока так и не нашли. Предположений много… Но причем тут это?
Я вскочил со стула и отпихивая ногами валяющиеся на полу перфоленты заметался по комнате, стараясь не упустить ускользающую мысль.
— Самое прямое, поверьте. Этим неопределенным фактором, влияющим на результат, казалось-бы одинаково проведенного эксперимента, есть поток человеческого сознания, а именно вектор его внимания.
— Не хотите ли сказать, что само присутствие человека, как наблюдателя, оказывает такое действие?
Брови Трефилова в сомнении поползи наверх. Сквозь полудрему, недовольство и усталость в его глазах медленно разгорался огонек понимания.
— Именно, Бажен Вячеславович! — остановившись посреди комнаты на полушаге, и окончательно уверившись в собственной правоте, резюмировал я. — Человеческое внимание, поток направленности его мысли и сознания, как раз и задает вектор движения всему, на что они обращены и чего касаются…
— Например? — Приподнял одну бровь академик.
— Да, чего далеко ходить. Мой колдовской дар и конструкты ни что иное, как графически выраженная, сконцентрированная потоком внимания мысль. Если не сосредотачиваться, не удерживать фокус внимания, то каким бы мощным ни был резерв и наличие маны, они ни разу не активируются, не запускаются. Расползаются, как клоки утреннего тумана… В качестве «концентратора» можно, конечно, использовать заранее начертанные формулы, незаполненные силой. Но! Значит, на них пришлось концентрироваться ранее!
— Так-так-так! — подобрался профессор. — Кажется улавливаю. Любое действие происходит сначала в разуме, сознании, а затем внимание и сосредоточенность на чем либо, задает вектору и точку приложения?
— В точку, Бажен Вячеславович! — повернув стул спинкой к профессору, я уселся на него, как «на коня». — А теперь, не обессудьте, профессор, если стану задавать неудобные вопросы. Без обид, ладно?
— Да какие обиды, Рома, полно вам, — отмахнулся профессор. — Если это поможет обойти ту стену, о которую мы расквасили лбы…
— Скажите, как именно вы управляете вашей машиной? Стрелочки, циферблаты — это понятно… а как задаете генерацию той или иной энергии? Скажем, выделение вашего «субстрата времени»? Это сейчас мы знаем, да и то, очень и очень примерно, что этот такое. А до этого доцент Сергеев пал жертвой блуждания впотьмах и действий наугад, хоть в этом и нет вашей вины.
— Да, — помрачнел Трефилов, и на лицо его набежала грусть. — Тогда я этого не знал, но сейчас ни за какие коврижки не решусь на эксперименты с «ускоренным временем». Тем более, мы убедились — это тупиковое направление, дающее кратковременный и непредсказуемый эффект. Вреда от него больше, чем пользы…
— Идем дальше, — удовлетворенно качнул головой я. — Кстати, ведьмаки тоже, как вам известно, черпают силу из эфира, являющегося следствием человеческого излучения «искры». Потому-то, умея манипулировать и управлять маной, посредством меридианов и сгущения внимания в заклинание-формулу-конструкт, действие силы на окружающую реальность практически мгновенное. Но я отвлекся. Итак, в самом начале вы экспериментировали с «ускоренным временем» наобум, методом «научного тыка», как сапер на минном поле?
— Выходит, так, но я снова теряю мысль…
— Не беспокойтесь, профессор, я к этому как раз и подхожу. Идем дальше. Немцы держали вас в коме и возились с машиной столько лет, но так и не смогли ничего добиться. Виллигуту пришлось вламываться в поисках секрета в ваше сознание. Но он ничего там не нашел, несмотря на весь свой гипноз, только кучу непонятных для него формул. Так?
— Неприятный тип, — зябко передёрнул плечами академик, — но в остальном все верно. Только я всё равно не пойму, куда вы клоните?
— А к тому, уважаемый Бажен Вячеславович, что вы и сами до сих пор до конца не поняли, как управляете машиной. И, самое главное, почему она работает, попирая все законы классической физики, оперирующей лишь частицами?
— Теперь понятно, почему вы заранее извинились, — насупился профессор, — обидно и неприятно, но, отчасти, вы правы. Но мне приходилось играть на совершенно нехоженном и непроторенном научном поле!
— Простите еще раз, Бажен Вячеславович! Ни в коей мере не хотел вас обидеть! Мы лишь ищем ответы. А помните, как именно вы задавали машине алгоритм действий для генерации защитного поля от демона Хаоса? Какие частоты использовали?
— Признаюсь, не вспомню сейчас — действовал практически наобум.
— Идем дальше: ваш ЦПК имеет контур психического управления, хотя ума не приложу как вы это воплотили в железе, но не суть. ЦПК не генерирует энергию, он ее сгущает, с того или иного уровня, которое ему задавало ваше сознание. Вам захотелось выделить субстрат живого времени — и ЦПК послушно его выделял, вытягивая прану из электромагнитного поля человеческих клеток. Помните, вы рассказывали, что с собакой такой фокус не прошел?
— Ну, да, а я все удивлялся, казалось, все живое должно иметь это время, — поддакнул профессор.
— Оно, скорее всего, и имеет. Но мы пока не научились с ним работать.
— Так… — Радостно потирая руки, принялся записывать Бажен Вячеславович. — С субстратом времени понятно, но откуда же ЦПК черпал энергию генерируя защитное поле от Раава, с каких таких уровней и планов?
— А вы, Бажен Вячеславович, когда пытались его настроить через шкалы и рубильники, часом не трусили?
— Боялся, Рома, просто дико боялся! У меня даже руки тряслись!
— Вы, а точнее, ваше сознание, лихорадочно искало выход — и нашло!
— Хотите сказать, стресс — двигатель прогресса?
— А то! — усмехнулся я. — Ведь нужно преодолеть, да еще и раздвинуть рамки возможного. Ньютона, так вообще, чуть яблоком не прибило. Да так, что сформулировал он закон всемирного тяготения.
— Так-то Ньютон!
— Не прибедняйтесь, Бажен Вячеславович! Ваш ЦПК — прорывное изобретение, далеко опередившее свое время. И если бы фрицам удалось выудить из вашей головы принцип его действия, то боюсь даже представить…
Услышав это, Трефилов мелко и злорадно хохотнул:
— Нате, выкусите, господа фрицы! Я и сам, оказывается до сегодняшнего дня его не знал. Но как же быть с «альфа частицами»? Судя по полученным с перфолент данным, ЦПК же четко настроился на их частоту. Даже выдаёт временами, но глохнет…
— А тут все куда сложнее… — вздохнул я. — Тут мы входим в область совершенно непознанного. Если с колдовством и практическим применением конструктов «на эфирной энергии» я знаком, то Благодать… — Я развел руками и качнул головой. — Надо пробовать…
— Так я сейчас попробую сконцентрироваться именно на этой мысли! — Засуетился профессор, падая в кресло перед пультом управления машиной. — Так сказать, целенаправленно «родить» Благодать…
Я посмотрел на академика и качнул головой:
— Как это не прискорбно, Бажен Вячеславович — вы всё равно не подходите на роль оператора…
— Это почему же? — Вновь обиженно надул губы профессор. — Что во мне не так? Тогда, давайте, посадим Ваню на место оператора, — предложил он, — если моя кандидатура вам не нравится.
— Нравится, не нравится — мы с вами не в «ромашку» играем, Бажен Вячеславович! — Я даже немного разозлился — сказывалось нервное напряжение последних дней (даже месяцев), постоянный недосып и прочая хрень. — У Вани тоже ничего не выйдет.
— Почему? — не понял Трефилов.
— Бажен Вячеславович, вам точно нужен отдых! Вы с Ваней такие же, как и я — одарённые, ведьмаки-колдуны! А на вашем «научном языке» — операторы магической энергии. И ваша сила прямо противоположна…
— Да-да-да, — продолжил за меня Трефилов, наконец-то ухватив суть, — имеет «обратную направленность» Божественной Благодати.
— Да-да-да, — произнёс я ему в тон, — силы ведьмака противны Благодати. Вот и не выходит у нас с вами ничего путного.
— Так ведь не отца же Евлампия за пульт усаживать, — озадачился Бажен Вячеславович. — Таких у нас на весь Союз по пальцам перечесть. Он и без машины способен Божественную силу излучать.
— Таких и не надо, — мотнул я головой. — Тоже ничего путного не выйдет. Перегорит ваш агрегат. Обычных простаков надо пробовать… Только бы понять, на чем им концентрироваться?
— Предлагаешь устроить отбор? — ухватился за эту мысль профессор.
— За неимением лучших вариантов, почему бы и нет? — пожал я плечами. — Все-равно ничего не теряем. И еще можно молодых семинаристов испытать…
— Ага, — неожиданно развеселился профессор, — и старушек из ближайшего храма давай пригласим. Тех, что свечки ставят не задумываясь, а потому что «так надо» и «так правильно».
— Вы же знаете, Бажен Вячеславович, — с самым серьёзным видом произнёс я, — что в каждой шутке есть доля шутки. Их вера… она другая. Не осознанная, может быть, но очень прочная. Как скала.
Бажен Вячеславович неожиданно замер с открытым ртом, а его взгляд метнулся от дымящегося аппарата ко мне, а затем к перфоленте в его собственной руке, как будто он надеялся найти ответ в дырявых бумажных строчках.
— Товарищ Чума, Рома… — выдохнул он наконец, сминая ленту в кулаке. — Да вы… вы — гений! Эмпирический отбор! Как я про него забыл. Ведь именно так я в своё время нашел Ваню Чумакова. Мы составим матрицу… шкалу… гм… отношений силы и… Затем сделаем выборку из разных социальных групп… Найдем оптимального оператора, соответствующего всем параметрам!
Он уже лихорадочно искал в карманах халата карандаш, чтобы записать эту «гениальную» мысль.
— Только вот как мы будем её измерять, эти «параметры»? — озадачил я профессора. — Вольтметром тут параметры не померишь.
— Прогоним претендентов через ЦПК, — ничтоже сумняшеся, ответил Бажен Вячеславович, — посмотрим на показатели, а параметры я после рассчитаю… Он ведь должен реагировать? Хоть как-то? Главное — начать! — Профессор аж пританцовывал на месте — его научный азарт вновь зашкаливал. Он уже видел перед собой эти графики и диаграммы.
— Хорошо, — согласно кивнул я. — Завтра же с утра начинаем!
Не знаю, как профессор, но я словно почувствовал «холодок предвидения» — мы стояли на пороге чего-то совершенно нового.
— Черт побери! — Я случайно бросил взгляд на часы — оставалось всего пятнадцать минут до исхода суток. Как я мог забыть? Скоро появится Белиал… Как он себя поведёт, узнав о нашем нежелании сотрудничать — хрен его знает? — Бажен Вячеславович, я вас оставлю — срочное дело! А вы тут подумайте… А лучше — идите спать! Утро вечера мудренее! — И я стремительным шагом покинул лабораторию.
Мой кабинет встретил меня тишиной и густым мраком, пахнущим пылью и старым деревом. Я не стал зажигать свет, пробрался к столу в кромешной тьме и опустился в кресло, сливаясь с тенями. Оставалось лишь ждать.
Он появился ровно в полночь. Не со вспышкой ада или клубами серного дыма. Воздух в дальнем углу кабинета сгустился, потемнел и перестал отражать свет, превратившись в прямоугольник абсолютной, бездонной пустоты. Из этой двери «из ничто» шагнул он. Князь Ада Белиал. Он был одет безупречно, все в тот же отлично сидящий на нем бархатный камзол, а его лицо — лицо скучающего аристократа — искажала лишь легкая, почти не читаемая усмешка. В кабинете стало немного холоднее.
— И снова здравствуйте! — Его голос был тихим, обволакивающим, и от этого становилось лишь страшнее.
— И тебе не хворать! — Я медленно сложил руки на столе, стараясь, чтобы ладони не взмокли от напряжения. Ведь не известно, какой будет реакция архидемона на отказ. — Решение принято, Белиал, — я решил не откладывать всё в долгий ящик. — СССР отказывается от сотрудничества с вами. Мы будем бороться с фашистскими колдунами своими силами'.
Тишина повисла тягучая и звенящая. Усмешка на лице Князя не исчезла, лишь стала немного более отстраненной, словно он услышал не отказ, а забавный, но неуместный анекдот.
— Силами? — переспросил он мягко. — Какими силами, позволь полюбопытствовать? Силами ваших ученых, которые играют с огнем, не понимая его природы? Силами ваших комиссаров, чья вера до сих пор слепа, несмотря на все усилия батюшек? Да и поповское отродье не очень-то в вере преуспело — настоящих святых подвижников и днём с огнём не найти. Выродились, как класс… Или вовсе не существовали. Или, быть может, на свои силы надеешься? Но эти силы, сродни нашим и отняты у Тьмы, потому-то так скудны в сиянии Света.
Белиал сделал шаг вперед, и тень от него поползла по полу, живая и неподвластная свету звезд за окном.
— Это не отказ, это — самоубийство. Без помощи Ада вы не совладаете с тем, что немцы уже впустили в этот мир. Вы не понимаете, с чем играете…
— Может быть, — не стал я спорить, — может быть… Но решение озвучено. Мы отказываемся от помощи Тьмы.
Белиал замер, глядя на меня все с той же леденящей душу учтивостью.
— Как знаете. Предложение остается в силе, несмотря на ваш отказ. Когда вы поймете, что ваши игрушки бессильны, просто позови меня… — И он начертал в воздухе несколько кровавых символов, переливающихся углями Преисподней и впечатал их в поверхность стола. Начерти это — я услышу. Но помни: позже цена помощи возрастет многократно!
Он отступил на шаг назад, и мрак поглотил его, растворив сначала фигуру, а затем и саму дверь «в ничто». Холод постепенно отступил. Отступил холод, но не напряжение. Оно висело в воздухе густой, липкой паутиной, смешавшись с запахами гари и серы, оставшихся после исчезновения архидемона.
Я подождал еще несколько минут, вслушиваясь в тишину, но слышал только стук собственного сердца. Кабинет был пуст. А я остался с каким-то тяжелым и гнетущим чувством на душе. Я щелкнул выключателем. Лампочка под абажуром мигнула и зажглась тусклым, желтоватым светом, бессильным против глубоких теней в углах.
Кабинет выглядел точно так же, как и час назад: книги в потрёпанных переплетах, карта мира на стене, телефон с диском, аккуратно сложенные папки на столе — ничто не напоминало о визитере из Пекла. Кроме одного — прямо передо мной на поверхности стола, точно выжженные раскаленным железом, дымились три кроваво-багровых символа.
Они слабо светились изнутри, словно тлеющие угли, и от них тянуло тонким, едким запахом озона и серы. Начерти это — я услышу. Рука сама потянулась к графину с водой, чтобы затушить и стереть к чертям собачьим эту дьявольскую печать. Хотя, какой водой можно затушить магию Тьмы? Разве только святой…
Но я остановил себя. А вдруг стирание — это тоже форма призыва? Или знак окончательного разрыва, который будет расценен как оскорбление? Сейчас нельзя было делать ни одного лишнего движения, ни одного неверного шага. Мир, и без того балансирующий на краю пропасти, сделал еще один шаг в неизвестность.
Я взял тяжелый фолиант в кожаном переплете и накрыл им пылающие письмена. Пусть, хоть на время они будут скрыты от глаз. Потом подошел к окну. Где-то там, на западе, уже лилась кровь, уже работали мясорубки фронтов, и уже творилось нечто, против чего были бессильны наши пушки и танки. То, с чем мы только что отказались бороться их же оружием.
— Силами? — Слова Белиала эхом отдавались в голове. — Какими силами?
Он был прав в одном — своих «святых» было мало. Ничтожно мало. А ученые только начинали прикасаться к «тонким материям». Но архидемон ошибался в другом. Сила была не в святой воде или молитвах. Она была в этой земле. В ее людях. В их стойкости и вере, которая могла быть и слепой, но оттого не менее прочной. В их ярости против захватчика, посягнувшего на самое дорогое. В их готовности стоять насмерть.
Мы будем бороться своими силами. Не светлыми, не темными — человеческими. Слабыми, неуклюжими, отчаянными. Ценой крови, ценой миллионов жизней. Но своими, не погружаясь в пучины Тьмы. Иначе, чем мы будем лучше фашистов?
Я повернулся от окна и взглядом наткнулся на тяжелый том, под которым таился призыв к Князю Тьмы. Он был нашим запасным выходом. Билетом в ад… Но мы надеялись, что никогда его не используем.



Nota bene

        Книга предоставлена         Цокольным этажом        , где можно скачать и другие книги.      
Сайт заблокирован в России, поэтому доступ к сайту через VPN/прокси.
        У нас есть Telegram-бот, для использования которого нужно: 1) создать группу, 2) добавить в нее бота по         ссылке         и 3) сделать его админом с правом на          «Анонимность»         .      
* * *
Если вам понравилась книга, наградите автора лайком и донатом:
 Товарищ "Чума"#12